Песня Горна (Верещагин) - страница 8

censored

! Его не убил, меня не убьёшь! Тах! Убегающий стрелял с поворота, и Денис разглядел полное лицо с усиками – испуганное и злое. Он бежал медленней, и Денис нагонял. Тах, тах! Рвануло за шорты – пропала наглаженная парадка… незадача, чччёрт… Усатый снова развернулся, остановился, упал на колено, вскинул руки с оружием… Тах! Мальчишка бежал – не сгибаясь, не петляя, не замедля своего страшного бега – бежал на пистолет, и усатый – с перекошенным от ужаса лицом – бросил свой – с последним патроном – и, заорав, побежал снова. Тогда Денис выстрелил на бегу. Усатый рухнул, кувыркнулся через плечо, тяжёлым бурдюком растянулся на дороге. Денис попал ему в затылок… …Когда Борис Игоревич подбежал к магазину поделок, тут уже было довольно много народу – Кенесбаев был, ещё кто-то. Третьяков-старший не очень на них смотрел. Он бросился к сыну. Денис – голый по пояс – сидел на ступеньках. Какая-то женщина, приложив белые от муки руки к щекам, стояла на крыльце – статуей. Руки Дениса были в сохнущей крови, распоротые справа ниже кармана шорты – тоже. Но руки отца он оттолкнул – почти отбросил: – Не моё. – Да как не твоё, у тебя нога… – Царапина. Это всё Генкина кровь. Он уткнул лицо в дрожащий сгиб руки. Ишимов лежал тут же, на ступеньках головой – под неё Денис подпихнул свою рубашку. Видно было, что Третьяков пытался спасти младшего – бинтовал даже. Но мёртвого спасти не дано никому. Может быть, наступит такое время, когда люди это смогут, но пока – никому. Никому. Легко убить. А воскресить – не дано. А может быть, в то, наступившее время никому просто не придёт в голову стрелять в детей. Или это уже слишком несбыточная мечта? Подошёл Кенесбаев. Проводил глазами носилки – они тяжело провисли, белая простыня мела улицу. Валерия Вадимовна шла рядом; на мужа и сына посмотрела чужими глазами. Кенесары Ержанович отвернулся, кашлянул. Спросил Дениса – тихо, с досадой: – Вы что – сговорились: свидетелей убирать?! Денис поднял искажённое лицо. Кенесбаев ожидал увидеть слёзы или их следы, но глаза Дениса были сухи, а голос мальчишки звучал жёстко: – Кенесары Ержанович, мне не до шуток. – А я и не шучу… Денис, мне очень жаль мальчика. Я всё понимаю. Поверь. Но что мне теперь делать с трупом? Не умею я трупы допрашивать, тем более – без половины мозгов. А ведь, может быть, это «Либерия» в наши края вернулась. Её ведь так и не добили, даже не знаем, куда она ушла… Что хоть было-то? – Генка стоял… – Денис потёр бедро, поморщился. – Со стендом с этим… меня ждал, наверное, неудобно же нести… Тот гад подошёл и просто выстрелил. Я даже не понял, откуда он взялся. – Из переулка он взялся… – задумчиво ответил Кенесбаев. – Там материалы возили, переулок так и остался. Прямо к лесу… Так вот подошёл и выстрелил? – Да! – Денис ощетинился. Зло смерил казаха взглядом. – Форму и галстук увидел и выстрелил, чего ещё-то ему надо?! – Пожалуй, больше ничего, – согласился Кенесбаев. Отошёл, о чём-то заговорил с полицейским, делавшим фотографии. Подошли двое с носилками. Один из санитаров сказал хмуро, глядя в сторону: – Надо унести мальчика… Денис ощерился ещё сильней, страшным, быстрым движением цапнул пистолет. И тут же оружие из его руки перекочевало в руку Валерии Вадимовны, а Денис с грязным ругательством схватился за безжалостно вывернутое запястье: – Прекрати истерику, сын! – отчеканила она. – Не позорься. И не смей ругаться, иначе получишь по губам. Денис не поднял глаз. Потянулся за окровавленной рубашкой, не глядя на то, как тело Генки грузят на носилки. Сжал рубашку в комок, отдёрнул руку… опять взялся за одежду, повозился. И с усмешкой показал по-прежнему стоящему рядом отцу ладонь. На ладони Дениса лежала «Рука Помощи». Испачканная в крови. Мальчишка вновь стиснул кулак, раня себя острым винтом крепления и выдохнул: – А тут я не успел… Нет, мне она не по заслугам. – Не дури, – неожиданно резко сказал отец. – Если бы ты мог успеть везде – ты не был бы человеком. Раньше такое называли – стань богом, выпей море. Ни у кого не получилось до сих пор. – Я должен. Понимаешь – должен! – Денис смотрел на отца побелевшими, спятившими глазами. Борис Игоревич видел такие – у тех, на глазах у кого в бою погиб друг. Видел. И так надеялся, что… А Денис продолжал, обрывая мысли отца: – Погиб парень, который был младше меня на два года и лучше меня в сто раз! И я – должен! – Тогда носи – и помни, что – должен, – тихо сказал отец и резко тряхнул сына за плечи. – А ну?!. Валерия Вадимовна передала Денису пистолет. Он убрал оружие в кобуру, а когда распрямился – сверху по улице – плотно, во всю её ширину – бежали ребята. Изо всех трёх отрядов. И останавливались один за другим – видели носилки, которые грузили в карету. И стенд на крыльце. И Дениса. И всё понимали. Понимали. Останавливались. Замирали. Как во сне, Денис увидел, что из остановившейся окончательно толпы вышла Настя. Она шла уверенно, словно всё видела. И встала точно рядом с Денисом. – Кто? – тихо спросила девчонка. – Генка Ишим… – У Дениса перехватило горло, он не плакал только потому, что знал: плакать ему нельзя. – Ишимов, – наконец справился он с тяжёлым спазмом. Настя протянула руку – снова безошибочно – и стиснула его голое плечо. Крепко. Надёжно. – Это такой… светлый? – услышал Денис её голос и вяло удивился: почему светлый, Генка был просто русый… и откуда она это вообще могла уви… а потом вдруг понял, что именно она имела в виду. – Да, светлый, – сказал он и добавил: – Мне надо идти, Насть… – и повысил голос, обращаясь к остальным: – Стенд возьмите! Стенд так и стоял возле стены. Словно ничего не случилось, и хозяин сейчас должен его забрать. Сейчас Генка подойдёт и заберёт стенд. Пусть берёт слева, а он, Денис, справа – так легче нести. Вдвоём легче нести. Он мотнул головой. По-прежнему звучала над посёлком музыка. //— * * * —// Что у Ишимова всё знают – Денис понял, ещё когда только подходил к их «Сибиряку». Двери были настежь, у калитки на улицу валялись брошенные совок и метёлка – наверное, мама Генки наводила особенный порядок в честь праздника, прежде чем идти на площадь. Денис малодушно подумал, что, конечно, никого нет дома… но, едва он ступил за калитку и уже собирался постоять и уйти, как в дверях появился Ишимов-старший. Он совершенно спокойно посмотрел на Дениса (не знает, зашлось сердце) и пояснил: – Мои все в больнице… а я не смог. Уж подожду, пока привезут… – Он посторонился. – Ты проходи… Денис подошёл к крыльцу. Музыка продолжала звучать. Марш был без слов, но Денис их хорошо знал – старинные слова… «Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях всегда мы правы…» Он заставил себя собраться и произнёс, на первых словах не узнавая своего голоса – совсем: – Я пришёл. Я – командир. Если в отряде кто-то… то командир… Тут он наконец заплакал по-настоящему. Навзрыд заплакал, переломился в поясе и коленках, сел на ступеньки и уткнул лицо в ладони. И только дёрнул лопатками; мужская тяжёлая от работы и от горя ладонь опустилась ему на спину. А потом – неверяще вскинул голову, когда услышал голос Ишимова-старшего: – Ну что ты, сынок… ты уж не плачь… Утешает?! Он?! Его?! Утешает?! Он – его?! Денис всхлипнул. Сказал отчаянно: – Получается, что я вам принёс смерть. Если бы не я – Генка бы жил сейчас. – Жил бы, да… – непонятным голосом повторил Ишимов. Убрал ладонь, свесил руки между колен, и спросил, не глядя на Дениса: – Ты помнишь, что Гена болел? Вопрос был неожиданным. Денис даже вздрогнул. Он совсем забыл про это. Генка ведь не был больным… вернее, был, но вылечился… А Ишимов-старший продолжал – размеренно, тихо: – Я, Дениска, видел, как дети от этого умирали. От того, что у него было. Много раз видел. Много лет. И знал, что и Гена умрёт. Привык даже к этому. Ну, живёт сын. Ну, работает. Есть-то надо? Ну, умрёт сын. Что он – первый? Вот он и умер… – Ишимов-старший повернулся к Денису. – Есть, Дениска, такие командиры, которые, как что, кричат: «Вперёд!» Но ты-то не такой, это весь посёлок знает. Ты-то всегда «За мной!» кричишь. И в чём твоя вина? Что впереди бежал, а пуля в Генку ударила? Так он за тобой сам бежал… и обогнать хотел. И гордился, что за тобой бежит. Ты бы слышал, как он про тебя рассказывал… и про Империю ваш… нашу. Так что он умер. Правда. Но смерть-то смерти – рознь. Это ведь враньё, когда говорят – мол, всё одно, смерть и есть смерть… Враньё. Денис молчал. Молчал от горя, от потрясения. Молчал от слов отца Генки. Молчал от того, что Генки не будет больше никогда – ни в музее, ни в отряде, ни в школе – нигде не будет, и с этим ничего не сделать. Молчал, потому что понимал: разве Генка первый? Или последний? Нет, нет… нет. Что он мог сказать? Сидящий рядом шахтёр, казавшийся намного старше своих лет, всё сказал за него – имперского мальчишку: – Младших-то – примете в пионеры? Денис вздрогнул. Отстранился. Глотнул. – Конечно… – Хорошо. Лидка уж больно к вам рвётся… У Ишимова-старшего из глаз покатились слёзы. Он поморгал, улыбнулся, встал. Потрепал Дениса по волосам. Кивнул ему. И ушёл в дом. Денис ещё какое-то время остался сидеть на крыльце. Он слушал марш и пытался осознать всё произошедшее сейчас. Именно сейчас. //— * * * —// Дома никого не было. Денис забежал сюда, чтобы бросить камеру – на сегодня он отфотографировался – и переодеться хоть как-то. И разозлился почему-то, увидев в почтовом ящике корреспонденцию, хотя ничего необычного или странного в этом не было. Он даже не хотел ничего вынимать, сделал это только по привычке. И так же по привычке посмотрел, что пришло – пока шёл к дому. Первое, что ему попалось под руки, – был свежий номер «Барабана». Его в посёлке выписывал не он один (а кто не выписывал – до дыр зачитывали в библиотеке, Олег стоном стонал). Но сейчас журнал показался Денису насмешкой. Какой-то мальчишка на обложке… а Генки нет. Его нет. Зачем тогда эта бумага? Но он всё-таки пролистал странички «Барабана». По привычке. Как делал всегда – и вдруг… Геннадий Ишимов, 13 лет. Имени Радия Погодина пионерский отряд посёлка Седьмой Горный. Денис даже потряс головой. Тряхнул журналом, развернул страницы шире. Геннадий Ишимов, 13 лет. Имени Радия Погодина пионерский отряд посёлка Седьмой Горный. Генка смотрел на него с фотки над этой надписью. Серьёзный, даже чуть испуганный. Когда он так снимался, где? Денис не помнил. А ниже фотографии… Денис добрался до крыльца и сел – почти ощупью, уже читая… Действующие лица: Дед Трофимыч – обычный дед, которых на Руси пруд пруди. Летчик – молодой парень, который умеет летать на самолете и хочет заработать денег. Человек – выполняет роль ведущего. Человек: Расскажу я вам историю, коей сам свидетель был… Однажды дед Трофимыч ходил с ружьем по тем местам, где молодость прошла. Ружье взял просто так – дед добрая душа. И вот услышал он гул самолета, который чем-то поле опылял. И дед решил узнать – чем. Лётчик, посадив самолет, вышел, чтобы пообедать и дозаправиться. И вот он сел и стал обедать. Трофимыч выскочил с ружьем. Дед Трофимыч: Красная Армия – победа! Буржуев в одиночку бьем! А ну ответь мне, Мистер Шмит, А то безбожно будешь бит – Зачем летаешь в облаках, Людям в сердце вселяя страх?! Лётчик: Деда, деда, да ты что?! Я людям делаю добро… Ядом поле опыляя… Дед Трофимыч: Посмешил ты старика… Щас как дам тебе пинка! Говори, почто ты портил Самолетом облака?! Лётчик: Дед, ну я откуда знаю? Мне сказали – я летаю… Дед Трофимыч: Не гунди, как старый дед, Быстро подавай ответ! А не то – как дам двухстволкой, И помрешь в расцвете лет! Лётчик: Ладно! Ладно! Поливаю химикатом… Человек: Дед Трофимыч, ругаясь матом: Дед Трофимыч: Оболью тебя щас им, А потом мы поглядим… Коль расти ты будешь быстро, То с собой возьму канистру, Коль помрешь – так Божья воля, Закопаю тебя в поле… Лётчик: Деда! Деда! Что ты! Что ты! Такова моя работа, Человек я подневольный, Кто ж работой щас довольный?! То особая отрава, Чтоб подсолнухов орава Жухла быстро… То одобрено министром! Если хошь, бери канистру! Дед Трофимыч: Обходились мы без яда, Яда в поле нам не надо! Вот держи – сие пурген… ОЧЕНЬ сильный реаген! Он безвреден и полезен… В самолет сейчас залезешь – Разведи его с водой, И лети скорей тудой, Где начальник этой фирмы Оставался на постой. Всё, что можешь, распыли, Не касаяся земли… А не то тя, хулюгана, Успокою из «нагана»… Человек: Летчик быстро в самолет, С места в высь – и как попрёт!.. …А на следующий день, Поздно утром – рано лень… Тот начальник скушал грушу, (Все любил немытым кушать)… Цельный день он с унитаза, Будто с трона царь – Не слазил! [34 – Стихи П. Зубкова.] Денис вдруг понял – почти с ужасом, что смеётся. Он смеялся, и это не было истерикой. Третьяков чувствовал, как своим смехом… воскрешает, что ли?.. да, воскрешает какую-то частичку Генки. Важную частичку. И это было сейчас самым главным. Самым важным. Бережно отложив так и не закрытый журнал, он взял письмо, лежавшее дальше – с местными яркими марками и штемпелем Балхаша. Вскрыл конверт, почему-то уверенный, что и тут его ждёт добрый сюрприз… Какой ещё добрый, одёрнул он было себя. Но он – не ошибся. Здравствуй, Динь. Это я – дядя Кеша. Иннокентий Валерьевич Немига, директор и воспитатель (а также много кто ещё) Первого Балхашского семейного детского дома. Мы тут все, как говорится. Только Ёрш сбежал сразу. Я, если честно, не ожидал. Обидно. И не пропадёт, не малолетка уже, а вот попасть в неприятности может. Ищем, конечно, но я думаю: он уже далеко. Вообще-то ты гад, Динь. Если так, по уму. Если к тебе посреди ночи «фурики» вламываются, то как-то не думаешь, знаешь, что они пирожки принесли и добра хотят. Но знаешь: катаракта – штука такая. Лучше оперировать. Иначе так и проходишь всю жизнь, подозрительно вглядываясь, в сером тумане. Наши тебе все привет передают. Особенно Спичка за тобой скулит. И Книга тоже скучает очень. Да и остальные часто вспоминают. Но, если приедешь – для порядка сначала точно побьют. А я оттаскивать не стану. Хотя… тебя, наверное, не очень-то побьёшь. А? Ведь у меня пару раз мелькало подозрение. Уверенность почти. А потом гляжу – ничего пацан не делает, не агитирует, на баррикады не зовёт. И успокоился. Уже не в первый раз, в общем-то, успокоился. Надо мной особо не каплет, и ладно. Динь. Ты приезжай к нам, правда. Игорь-пионер тоже про тебя всё время спрашивает – мол, мало поговорили в гостинице. Сам приезжай, или со своими пионерами. Мы тут теперь про тебя всё знаем. Книга себя по лбу лупит, аж гул идёт – он, оказывается, твой портрет видел где-то в газете, но, конечно, и подумать не мог, что там – ты. Да и память на лица у него – сам знаешь. Это не книжки запоминать. Короче, приезжай. У нас тут и вообще почище стало, хотя, конечно, много чего ещё надо трясти. Ну, или успокоиться и просто жить. Не каплет же. Только, кажется, всё больше людей на это не настроены. И про это тоже поговорим. Приезжай! Спасибо, Динь-Имперец. – Денис. Мальчишка опустил письмо и поднял голову. Его окликал Балаганов. Александр Остапович стоял возле калитки – со своей новенькой камерой на ремне, только не в руке, а через плечо. Увидев, что Денис смотрит на него, редактор спросил – странно негромко и непонятно как-то: – Я войду? – Я… – Денис хотел сказать, что спешит, но потом кивнул: – Конечно. Тщательно сложил и убрал в конверт письмо дяди Кеши. Балаганов вошёл. Откуда-то тут же появился Презик, но, к удивлению Дениса, не стал конвоировать гостя, а сел около флагштока и задумчиво опустил морду. Александр Остапович, поддёрнув лёгкие брюки, сел на крыльцо рядом с мальчишкой, взял журнал. Посмотрел на разворот, осторожно, бережно положил обратно. Не закрывая. Денис почему-то ощутил толчок благодарности. Ему не хотелось прятать лицо Генки. Хотя это было по-детски глупо так думать. – Я знаю, ты меня не очень перевариваешь, – сказал редактор и грустно улыбнулся. Денис упорно молчал, глядя перед собой, показывая всем видом своим, что сидит и слушает только из вежливости. – За дело. Я не знаю, поймёшь ли ты… – Пойму – что? – резко спросил Денис, наклоняясь вперёд и по-прежнему не глядя на нежданного гостя. – Что я такое, – ровно проговорил Балаганов. – Твой отец при первом знакомстве сказал про «жареную пену», помнишь? – Денис отрывисто кивнул. – Правильно он сказал. Вся моя жизнь – сенсация. Найти, схватить, подать. Если нечего – то раздуть. И при этом никому серьёзному на ногу не наступить. Искусство, если хочешь знать. Денис усмехнулся углом рта. Промолчал. Ему хотелось, чтобы Балаганов ушёл. Но тот не уходил… – Журналист-то я на самом деле хороший. Это ведь только кажется, что посёлок маленький, пост невелик… А «Энергия» посёлку и моей газете большое значение придавала. Ты старые подшивки читал? – Нет, – отрезал Денис. – А зря. Олег читал, спроси у него, что он думает. – Александр Остапович… – Денис, ты дослушай, пожалуйста… Я и при вас точно так же жить собирался. Ну поменялась власть. Ну и что? Да вот и ты… Скажи честно: разве объективно сейчас моя газета не на Империю работает? И хорошо работает? Вот уже больше полугода? – Денис промолчал, и Балаганов подытожил: – Ну вот видишь. Ты согласен. – Ничего я… – Денис вдруг взбеленился, резко повернулся к соседу по ступеньке. – Ну да. И что с того? Вы-то сами… – Да, я сам, – Балаганов покачал камеру за ремень. – Я сейчас из больницы. Там твоя мать вскрытие делала… Этот мальчик умер после первой пули. Ты ведь сказал, что видел – он после первого выстрела двигался и говорил что-то? – Я сказал то, что было, Александр Остапович. – Денис тяжело дышал от злости. – То, что было… – Балаганов странно улыбнулся. – Когда мне было столько лет, сколько тебе, я написал в газету – в эту самую, нашу, она и тогда была – заметку. Про рабочих. Знакомые мальчишки из шахтёров рассказали кое-что… тогда у нас как раз двоих похоронили. Я написал. Не мог не написать. Её не напечатали, хотя она была написана хорошим языком. Даже по нынешним моим критериям. Хорошим языком и – с сердцем. Первый и последний раз – с сердцем… А меня избили в школьном туалете. Не очень сильно. Но хватило, чтобы я испугался. На всю жизнь. А сейчас я понял, что она в сущности кончилась, эта жизнь. Отрочество, молодость… самые важные годы я потратил на то, чтобы стать, кем стал. Да, я стал. И сейчас мой маленький сын… любимый сын… меня часто не понимает. Вы тут год, и он не понимает меня. И я… я сам себя перестал… Балаганов неожиданно тяжело поднялся. – Мне уже не отмыться, даже если начну из кожи вон лезть, – сказал он, глядя на тоже поднявшегося Дениса. – Потому что теперь в любом случае скажут: он за их – за вашей – спиной смелый, их не было – он за другими хозяевами ходил. Так и скажут. И будут так думать. Все. Но я хочу, чтобы ты знал. Вот ты, чтобы знал и своим сказал… Я попробую опять писать сердцем. И газетой руководить – сердцем. Я сегодня понял, что оно у меня ещё живо. И это, оказывается, больно. Но без этого, наверное, никак. Он нелепо пожал плечами, улыбнулся, опять качнул камеру, повисшую на бедре. Повернулся и пошёл к калитке. Денис ошарашенно глядел ему вслед. Проходя мимо Презика, Балаганов мельком погладил того по крутому лбу. Пёс не отдёрнул головы. И, помахивая хвостом, проводил редактора «Нашего светоча» до калитки. А потом стоял у калитки, глядел вслед и одобрительно махал хвостом. Денис поднялся, чтобы войти в дом. //— * * * —// Генку хоронили третьего мая. День был пасмурный, душный, сырой, хоть и не шёл дождь – уже хорошо. Дениса преследовала идиотская мысль, что жаль – не дотянули со всем этим до восьмомайского Дня Памяти Предков, было бы лучше. Он готов был себя излупить за кретинизм этой мысли, но она сидела в голове, как кривой горячий осколок в ране. Ишимова провожал не то что весь посёлок – люди собрались со всех окрестностей. В огромной текущей по улицам Седьмого Горного людской лаве многие плакали. Но – не пионеры. Они, шедшие сразу за гробом, за семьёй Генки, плакать себе запретили. Кто-то вспомнил, что Генка на этот Новый год, когда дурачились в отряде, твёрдо заявил, что не хочет, чтобы после смерти его закапывали в землю – мол, ему и шахт хватило, под землю он больше никогда не полезет. В Империи сожжение умерших уже давно было практически правилом – если только кто-то не оставлял ясно выраженной воли, что хочет быть похороненным как-то иначе – но в Семиречье такой обычай ещё не был распространён, хотя кремационную площадку с «пушкой» тут построили ещё в конце прошлого лета. Поэтому Денис удивился, когда заставил себя подойти к родителям Генки и завёл об этом разговор. Ему казалось, что на него сейчас закричат, начнут ругаться – лезет с какими-то глупостями. И даже опешил, когда Ишимов-старший просто кивнул, а мать Генки, всхлипывая, сказала: – Пусть… может, оно так и лучше – когда огонь… чем в сырость класть да в темноту… – и спряталась лицом на плече мужа. И ещё – не было траурного марша, под который хоронили тут. В Империи его не играли уже давно, он был слишком выматывающим на слух имперцев. «Витязи» и военные вообще уходили под государственный гимн «О, Россия!», ясный, как солнечный рассвет, и почти весёлый, хотя и торжественный. А так – как для кого решат близкие или как кто напишет в завещании. Денис про это совсем забыл. И ожидал траурного марша с тяжёлой тоской. И весь дёрнулся, когда на первом повороте оркестр – сводный, всех трёх отрядов – вдруг отчеканил во влажном густом воздухе сухую длинную дробь. И потом бил только её, упрямо и вызывающе, перемежая шаги. Словно при атаке. Не при безнадёжном прощании. «Мишка позаботился, – подумал Денис, отойдя от удивления. – Молодец, Мишка…» – и нашёл его взглядом – идущего во главе знамённой группы… И о другом он не распоряжался. Когда тело исчезло в металлическом жерле и бесшумно вспыхнуло пламя, а потом загудело, взвиваясь алыми концами галстука – над покачнувшейся толпой, заполнившей всё вокруг кладбища, опережая собравшегося было говорить Аркадия Тимофеевича Полянцева, взлетел голос Володьки… Того самого Володьки, который полночи просидел – ну, тогда в ночь с первого на второе – на своей верхотуре, только зло мотая головой, когда к нему подходили. И Денис подходил, и Олег, и мама. Володька только маме сказал извиняющимся голосом: «Я думаю, ничего со мной нету». Наверное, он и правда думал тогда… …Денис не очень запомнил, что пел его братишка. Только четыре строчки – те, что прозвучали, когда отрядное знамя медленно склонялось возле огня, – Денису помнились чётко. Очень чётко… …– От битвы с бедой нам нельзя убегать! Ты умер. Но сделал – что мог. Спасибо тебе за твои два шага На трудной Дороге Дорог… …На чёрном шёлке с золотой окантовкой растительного орнамента и золотыми снопами по углам в центре золотилась прямая ладонь. И на ней ярко полыхали три лепестка пламени. БУДЬ ГОТОВ – ВСЕГДА ГОТОВ! – горело яркое, нетускнеющее золото над гербом. А ниже герба шла тем же золотом надпись – ПИОНЕРСКИЙ ОТРЯД ИМЕНИ РАДИЯ ПОГОДИНА. – Давай, Лида, – тихонько сказал Денис. Лида Ишимова, подойдя к знамени (её лицо было спокойным, а точнее – застывшим), медленно и аккуратно приколола к левому верхнему углу тяжёлого полотнища чёрную ленту, на которой было золотом вышито: ГЕНА ИШИМОВ, 13 ЛЕТ. УБИТ НАЁМНИКОМ КОРПОРАЦИИ «ЭНЕРГИЯ» 1 МАЯ 25-го ГОДА РЕКОНКИСТЫ Потом – отступила и подняла руку в пионерском салюте. Первом в своей жизни. //— * * * —// Начальник строительства струнника, полковник Гражданского Инженерного Корпуса Валериан Нежданович Никандров был молодым – точнее, молодо выглядящим – подтянутым рослым «витязем». Тем более странно и немного смешно было видеть, что он откровенно робеет. Похоже было, что он охотней провёл бы 8 Мая у себя на строительстве, празднуя с остальными. Но отказать прочесть лекцию пионерам ему – одному из лучших и известнейших инженеров Империи, имевшему награды за работу в космосе, – было бы просто неприлично. Да, пожалуй, и невозможно… Раньше – так получилось – ему никогда не приходилось выступать перед детьми. Несколько лекций для подростков, снятых на плёнку и использовавшихся в качестве учебных пособий в школах, и пять лет назад с маху, за три месяца, написанная популярная детская книга «Бегущие по струне» (выдержавшая, впрочем, четыре издания – пятое готовилось) в счёт не шли… И, по правде сказать, выходя на сцену перед полным (не только мальчишками и девчонками), сдержанно дышащим залом – он не знал, о чём ему говорить. Так было до момента, когда, встав посередине сцены, он не бросил взгляд в зал и не увидел сына Третьяковых, который его, собственно, сюда и позвал – тот стоял сбоку, в проходе. И смотрел на Никандрова. Решение было найдено мгновенно. Оно пришло само. Как и следовало быть этому у «витязя». – Я слышал, что неделю назад был убит ваш товарищ, – сказал полковник, и ему стало ясно, что икак говорить. В зале прошло неясное движение, шёпот. – Я… я сочувствую вам, хотя это и бессмысленно – сочувствие после того, как случилось беда. Тем более – такая беда… Третьяков, Денис, – мальчишка кивнул, – у вас нет в фильмотеке ленты «Ростки»? – Есть, товарищ полковник. – Денис кому-то сделал короткий жест, послышался в полутьме зала быстрый топот. – Сейчас поставят. – Спасибо. – Никандров кивнул и снова обратился к залу: – Я знаю, что многие из вас хотят узнать о нашей работе. Знаю, что многие из тех, кто побывал у нас – а таких ведь немало? – мечтают стать инженерами и сомневаются: смогут ли? Так вот… я сейчас расскажу вам не о том, как мы строим. Нет. Я расскажу о том – зачем мы делаем это. А потом вы все сможете задать мне свои вопросы. Любые. Обещаю, что не уйду отсюда, пока не отвечу на последний! Полковник улыбнулся. И тут же, словно улыбка была сигналом, в пригасшем над сценой свете еле слышно, ровно застрекотал киноаппарат… …Зал слушал полковника. Слушал уже полчаса – в полнейшей зачарованной тишине. – В человеческой истории, – Никандров, казалось, меряет жестами глубину веков, и эти жесты не были отрепетированными, он просто был увлечён темой до такой степени, что сжился с нею, – были попытки создать совершенного человека. Наверное, их было больше, чем известно нам сейчас. Была Древняя Греция с её поклонением физической красоте. Но, поклоняясь красоте, эллины разных городов-полисов бросались в крайности. Это кончалось самоуглублённым аутолюбованием, нарциссизмом, как в Афинах. Либо выращиванием физически совершенных, но опустошённых творчески воинов, как в Спарте… – Слайды на экране меняли друг друга. – Древний мир так и не сумел найти золотой середины… Потом были другие времена, когда к идеалу приблизилась каста воинов-рыцарей, дворян – но увы, к идеалу вновь лишь физическому, причём огрублённому в сравнении с античностью, направленному лишь на подавление врага безоглядной смелостью, воинским умением – и нередко беспомощному в хозяйственной жизни, грубому в быту… А уж на полях и в мастерских трудились люди совсем иного типа. Даже внешне очень сильно отличались рыцарь и простолюдин одного народа… Много сделали для приближения к идеалу англичане, предки современных англосаксов, давшие нам идеальный тип джентльмена – физически развитого и красивого, умного, бесстрашного, честного и выдержанного человека, образца, которому следовали на протяжении нескольких веков и в других странах, включая Россию. Но круг джентльменства вновь охватывал лишь избранных, мало что меняя в жизни народных масс… Велики были заслуги славных государств прошлого – Третьего Рейха и Союза Советских Социалистических Республик – может быть, впервые в истории они попытались создать не совершенные касты, а совершенные нации. Попытки эти были утоплены в крови и грязи Серой Расой, унтерменшами по установившейся терминологии… Но идеи тех времён не умерли, и сейчас мы идём по их следам, ребята, – идём в будущее, идём уверенно… Никандров замолк. Но среди слушателей по-прежнему царила тишина – на экране появилась звёздная бездна. Чёрная, всепоглощающая, пронизанная разноцветными точками света, она, казалось, валится на сидящих в зале. Но на её фоне рисовались пятеро. Люди в немного непривычной местным ребятам, но хорошо знакомой Денису национальной одежде Русской Империи. Мужчина – рослый, плечистый, худощавый, с высоким лбом, с твёрдыми, заточенными жизнью и испытаниями чертами лица воина и мыслителя – чуть прикрывал плечом высокую женщину, статную, сильную красавицу. У груди она держала на руках годовалого малыша – с мягкой улыбкой наблюдая, как её сын, пока ещё ничего не желающий знать, кроме маминой близости и её родного тепла, играет толстой тугой косой цвета спелой пшеницы. Девочка-девушка лет пятнадцати – очень похожая на мать, но тоньше, стремительная в своей застывшей неподвижности, в повороте головы и тела, любовалась родителями, и в её глазах были гордость и нежность. А вот мальчишка – длинноногий, немного растрёпанный, на пару лет младше девушки, казалось, не замечает родителей, сестру, братика… Он даже стоял не то чтобы в стороне – но как-то немного отдельно, протянувшись всем телом вверх, к звёздам, и глаза его были жадны, лучисты и светлы. Рука отца лежала на плече мальчика – но не сдерживающим жестом, а так, как придерживают молодого пса, прежде чем толкнуть его вперёд и сказать: «Куш!» – Мы пока ещё не стали такими. – Никандров широко прошёлся по сцене туда-сюда, повернулся к жадно следящим за ним пионерам, вздрогнувшим было от его неожиданного голоса, но сейчас вновь замершим, – и развёл руками в почти комичном, но искреннем сожалении. – Нет, не стали, – повторил он. – Не все – стали. Слишком долгими были века противоестественного существования рода человеческого в убийственной для него – воина, путешественника, охотника – среде мегаполиса. Слишком долго человек ел то, что нельзя есть, дышал тем, чем нельзя дышать, даже двигался так, как нельзя двигаться. И слишком страшной оказалась ломка генотипа в годы Безвременья, ребята. Колоссальный запас прочности, заложенный в нас природой, и так почти истощился к их началу. Но успехи есть, и успехи немалые. И мы с уверенностью можем сказать, что вот это – это наше будущее. Близкое будущее, ребята… – Полковник перевёл дыхание. – И вот что. Ваш погибший друг… я думаю, что он просто стал его частичкой. Частичкой будущего. Вы помните это всегда. И всё будет в порядке. Он снова улыбнулся: – А теперь – можете задавать вопросы! Глава 12 Лики прошлого «Спать, спать, по палаткам!» – пропел горн над побережьем Балхаша. Солнце садилось за плоские длинные здания исследовательского центра, в двух километрах от чёткого квадрата палаток. Там перемигивались разноцветные огни, а небольшая группа их плыла по воде в сплошном огненном кольце – очевидно, собирались погружаться. Денис видел это через откинутый полог штабной палатки. Ему вспомнилось, как вчера они видели подготовленный к спуску подводный дом «Садко» – во время экскурсии. Может, его выводят? Нет, вроде бы сказали, что в августе… «Вот бы пожить там, в этом «Садко», – подумал он. И тут же одёрнул себя: – Это не аттракцион. Уже хорошо, что на завтра разрешили вылазку под воду. Правда – только для тех, кто старше двенадцати и, конечно, под надзором инструкторов из центра. Но хоть так… Даром, что ли, они тренируются по два часа в день с самого начала смены? А я, пока беспризорничал в Балхаше, не знал, что тут есть такой центр. Не до этого было, что ли?» Он зевнул, потянулся и решил обойти лагерь. Так – на всякий случай. Пристрожить. – Ты куда? – с подушки справа поднялась голова Олега. Голос у него был не заспанный, но это ничего не значило, и Денис махнул рукой: – Спи, я так… пройтись. Олег уронил голову обратно на подушку – словно ничего и не говорил… …Галька под ногами была холодной, влажной и довольно острой. Ну правильно, её не обкатывала вода сотни и тысячи лет, эта галька появилась тут вместе с морем. Среди её обломышей чего только нет – яшма, родонит, халцедон… А Тонька Харатенко вчера нашла друзу фиолетового аметиста – в полкулака размером. Кое-что из найденного откладывали сразу для школьного музея имени Гены Ишимова, а кое-какие находки решили просто-напросто продать (или поменять – там посмотрим) на местную поделочную фабричку, тут была такая. Музей взяли на себя братья Раймонд. И, никого не спросясь, ни с кем не советуясь, сами так его назвали. А большой фотопортрет Генки в самодельной рамке из золото-чёрного лакированного дерева они повесили прямо над входом. Хороший там был Генка. Такой, какой приехал из Империи. И очень живой… …А лагерь спал. Уснул мгновенно – весь, кроме поста на входе. Условном входе – просто лёгкие ворота. Ограды у лагеря не было никакой – кроме задних стенок палаток. С моря ровно задувал лёгкий тёплый ветер, влажный и пахнущий фруктами. Ну а чего не спать? Денис несколько раз читал в старых книжках про какую-то вечную проблему старых пионерлагерей – в смысле, довоенных: после отбоя никак никого не уложишь, даже настоящие конфликты возникают. С чего вдруг? Если день забит наглухо, то к вечеру особенных сил не остаётся, младшие уже за ужином клюют носами в тарелки… Постовой ходил у ворот. Качался над плечом ствол «Сайги». Дальше виднелись огни Балхаша – за дорогой. Именно по этой дороге утром прикатил автобус – с тамошними пионерами… и не только. Приехал и ещё кое-кто. Денис усмехнулся воспоминаниям. И решительно направился к палатке, в которой… …Ну конечно. Естественно, Володька и Спичка не спали. Глупо было ожидать чего-то другого, и Денис сердито подумал, что надо было разогнать этого товарища в Балхаш вместе с остальными ребятами из Первого Балхашского семейного детского дома, приезжавшими с Кешей… то есть с Иннокентием Немигой – днём. Но Спичка, когда увидел Дениса, так засветился, так запрыгал, так смутился, а потом так попросился остаться ночевать – всего один раз попросился – что Денис не выдержал и сдался. А вот Володька сперва на Спичку смотрел не волчонком – бешеным кашалотом. Ревновал. И Денис даже заопасался, что ночью будет драчка. Теперь же чувствовал облегчение – мальчишки разговаривали, разговор был вполне мирным… и – о нём. О Денисе. Надо было войти и цыкнуть. Но… что ж, моменты слабости случаются у всех. Денис затаился у полога палатки и стал слушать. – Так ты ему не настоящий брат? – Настоящий, – по-прежнему ревниво ответил Володька. – Да не ершись ты, слушай… Я не про это. Ты же понимаешь. – Ну… нет, конечно. Мам… Валер… мама не может больше рожать. Денис когда родился, она чуть не умерла. – Ух… – Да. Ну и вот так получилось. – Повезло тебе. – Спичка явно завозился и признался: – Может, даже и лучше, что ты родителей не помнишь совсем. Во-первых, ты и раньше мог раз – и придумать себе разное. А сейчас, во-вторых, ты и правда, как с родителями… А я своих помню… немного. Лучше бы не помнил. – Ну… я не знаю. Я, в общем, тоже почти беспризорником был, только не в большом городе. И один всё время… Он знаешь, какой хороший, Денис? Он…<