И коль умру, не будет сожалений,
Не будет сожалений, повторю.
Мое искусство – путь к могильной сени,
Смерть от него – венец всех дней моих».
Сказав, умчался точно ветр осенний.
Тут следом шедшего узнал я вмиг.
Как прочие, он также шел в угаре,
А пил обыкновенно за двоих,
С власами редкими и склонный к сваре.
«О Грасселино, – речь была моя, —
Ты честь и слава дома Адимари,
Что, в путь пустился ради пития?»
И он мне: «Не дивись, что будто крылья
В пути столь долгом обретаю я.
Проделал бы легко и сотню миль я
Такого ради, не почтя за труд».
Смолк и помчал, удвоивши усилья.
Я – Бартолино: «Посмотри, кто тут.
Скажи скорей о тех двоих, что следом,
Средь толчеи немыслимой, идут».
И тот: «А первый что, тебе неведом?
То Папи, родич мой; смеется, вот:
Он весел как всегда перед обедом.
Он вдвое больше заливает в рот,
Чем друг его; второго же, что сзади,
Как не узнать? В паландре он идет.
Ему бы стяг вручил я чести ради,
В питийственных делах он командир,
Как рыцаря почтить его бы кстати;
Стяжал он славу, выиграв турнир.
То Пандольфино, муж достопочтенный,
Столь храбро пьет он, что дивится мир».
Я честь ему воздал самозабвенно,
С почтеньем сняв свой головной убор,
И тот, как резвый струг, промчал мгновенно.
И вот он припустил во весь опор,
Ни шляпой не покрытый, ни беретом,
А был разгорячен и больно скор.
«Скажи о бегуне мне пылком этом,
Вот-вот, глядишь, он перейдет на рысь».
«Антон Мартельи – вижу по приметам:
Алеют щеки, губы запеклись,
Нос у него лиловый, ноздреватый;
Бутылки, склянки все ему сдались.
Ужель не помнишь, каково он в Прато,
За зверем мчась, однажды нашумел
И поднял куропаток сонм пернатый?
И то, что он нимало не скорбел,
Когда была украдена одежа
И полть всего, что до того имел?»
«А что за пьяная, скажи мне, рожа
Косит сейчас на тот и этот глаз?»
И он мне: «Такова, должно быть, кожа.
То Симончино Бьянко, дуропляс,
Шута на свете нету бесшабашней,
Вот левой, правой машет, разойдясь.
Его стихия – кутежи и шашни,
Он сводник преотменный, хоть куда,
Кабак ему милей, чем кров домашний».
«Кто тот, что с персиком идет сюда,
Тем самым обонянью угождая,
Хоть нос у самого забит всегда?»
«То Дзута, он портной, и пил бы, знаю,
Он только носом, до того упрям,
При этом ничего не отвергая.
Но в нашем стане это стыд и срам,
Грех против жажды, коя сводит челюсть!
Как вздумает, так пьет он тут и там.
Когда же пьет, болтает так, что прелесть:
От скуки всем томиться суждено,
Словцо пускает, вовсе не прицелясь.
Идет в Рифреди с нами пить вино,
Напьемся вдоволь, я тому порукой,
С собой прихватим бочку заодно,
Такой запас не будет нам докукой.
Вот Кандиотто Теджиа при нем,