Еще раз такое было со мной после ее похорон. Прожили мы все восемнадцать лет, словно молодожены. Как и обещал Зубков, меня перевели в другой отдел, в центральном аппарате, и стал я мотаться по командировкам. Уезжал на несколько месяцев, а чтобы не скучать одной, Люда на это время перебиралась к родителям. А Элька со дня рождения жила у бабушки с дедушкой постоянно. Незамужняя Людина сестра Галя очень любила с ней возиться. Я возвращался из командировки, и Люда переезжала ко мне в Москву. Мы все время до следующей моей командировки не расставались. Она была портнихой, обшивала жен в городке, так что свобода у нее была полная. Элька росла не на моих глазах. Она приезжала в гости, иногда ездила с нами отдыхать.
В тот раз мы тоже собрались в санаторий, Люда стала сдавать анализы, и оказалось, что у нее что-то не так с кровью. Я уехал в очередную командировку, она легла на обследование, а когда вернулся, то Люда уже никого не узнавала. Да и я ее узнать не мог. В той покрытой язвами, худой страдающей женщине, которая лежала на больничной кровати под моей фамилией, не было ничего от моей веселой красивой жены. Голоса я ее не слышал, глаза были закрыты, волосы из блестящих рыжих превратились в бурые космы. На следующий день мне позвонили на работу из больницы и сообщили, что моя жена скончалась час назад.
Я понял слова, но почувствовал только ужас от того, что сегодня вечером так же, как и вчера, Люды дома не будет, она не вернется в наш дом никогда.
Народ у нас в отделе был организованный и отзывчивый. Мне дали машину, провожатого, деньги, и я поехал хлопотать. Тогда в магазинах не было ничего. Вместе со свидетельством о смерти, как не менее важный документ мне выдали талоны на спиртное и на специальный поминочный заказ в сороковой гастроном, что на Лубянке. Подробностей этих дней не помню. Кто-то меня обнимал и успокаивал, а я сидел у кровати тещи и ждал врача. Потом вдруг появилась моя мама и я, почувствовав знакомый с детства запах ее духов, зарыдал не о Люде, а о себе, одиноком мальчике, который давно не видел маму. Потом были похороны. То тело, которое лежало в гробу, не напоминало мою Люду совсем и мне было не так тяжело закрывать над ним крышку, засыпать его землей.
Поминки были в Чехове. Я выпил, что-то хотел сказать, но не получалось, мне наливали еще и еще. Потом с какими-то сумками запихнули в машину и я приехал домой, разделся, вошел в спальню, сел в кресло. От выпитого резкость не наводилась, перед глазами все плыло, я пытался рассмотреть, что там на ковре у изголовья, но не смог, встал, поднял. Это оказалась Людочкина ночная рубашка, еще хранившая ее запах. Душа моя напряглась и взмолилась: «Пусть это все будет неправда. Пусть она будет жива». Я звал ее: «Вернись ко мне, я люблю тебя, я не смогу жить без тебя. Открой дверь, войди в спальню, возьми у меня свою рубашку. Иди ко мне! Иди».