Садек снял очки, сложил дужки и опустил на кофейный столик рядом со стаканом.
– Я не одобряю самосуд, – продолжал он. – Если бы расправа случилась в мою бытность, я поступил бы иначе. Но инцидент произошел за сорок лет до меня. Двое из троих братьев к тому времени умерли. Мохаммеду было за семьдесят, и он тоже стоял одной ногой в могиле. У Пинскера родственников не было, во всяком случае, нам найти не удалось. Никому бы не пошло на пользу бередить старые раны. Достаточно того, что пострадала девушка. Зачем напоминать миру о ее позоре? Лучше было оставить все как есть. Старику, чтобы преподать урок, дали взбучку. Этим и ограничились. Дело закрыли. И пусть оно таким и останется.
Он еще несколько секунд смотрел на папку, затем, захлопнув протянул Халифе.
– Надеюсь, я все прояснил?
Халифа подался вперед и взял дело. Рассказ старого полицейского почему-то оставил его равнодушным. Факт изнасилования – ужасная вещь. Та девушка была в возрасте его дочери Батах. К тому же незрячая. Что же до Пинскера… Год назад Халифа пришел бы в ужас, узнав, что с ним произошло. Человека линчевали, люди решили своими руками вершить закон. К таким вещам он всегда испытывал инстинктивное отвращение, каким бы страшным ни было преступление. Но теперь его моральный компас был ориентирован не так точно, как прежде. Пинскер принял страшную смерть, но и сам совершил ужасную вещь. Как заметил Садек, на свете нет ничего однозначного. Нет больше ясности. Ничего черного или белого. Жизнь стала непроницаемо серой.
Халифа теребил лежавшие на коленях папки, а его мысли витали вокруг того, каким образом все сказанное могло иметь отношение к смерти женщины, задушенной в храме в Аль-Кудсе[53]. Он не находил очевидной связи. Два убийства разделяли восемьдесят лет, разные страны, разные национальности.
– Не было ли в преступлении религиозного мотива? – пытался он нащупать какую-нибудь связь. – Ведь Пинскер был евреем и все такое.
Садек поднял на него глаза.
– Девушка избита, изнасилована, чуть не погибла. Слепая девушка. По-моему, достаточный мотив, чтобы не впутывать еще и религию. Да и случилось это до накба[54], когда мы не были настроены против евреев, как теперь.
Снова раздался щелчок открываемой входной двери, послышался шорох пакетов с покупками. Садек бросил взгляд в сторону прихожей, затем посмотрел на часы. Он явно считал, что все вопросы обсуждены и пора завершать разговор.
– Вы не в курсе, как поступили с личными вещами Пинскера? – Халифа, пока ему не указали на дверь, пытался выцарапать из старого полицейского все, что только возможно.