— Дурак! — разражалась Олимпиада Алексеевна, и оба хохотали.
— Ведь вы, тетушка, — уверял Синев в другой раз, — знаете в жизни только три ремесла: любить, мечтать о любви и писать любовные письма.
— Верно, — соглашалась Олимпиада Алексеевна. — Обожаю эту корреспонденцию. Всю жизнь писала и теперь пишу.
— Вот как! Кому же, тетушка?
— Мазини, Хохлову, Тартакову — всем, кто на горизонте…
— Это значит: «Звезда вечерняя моя, тебе привет шлю сердцем я!» Бей сороку и ворону — попадешь на ясного сокола. Логично, тетушка. И получаете ответы?
— Иностранцы отвечают: они, во-первых, вежливы, не чета русским неотёсам, а во-вторых, у них на этот предмет имеются специальные секретари.
— И все poste restante [2]… под псевдонимами?
— Разумеется.
— То-то, я думаю, вы почтамту надоели!
— Вот еще! а на что же он и учрежден? Пусть работает! небось правительство деньги платит.
Когда «на горизонте» не виднелось никакого театрального светила, Олимпиада Алексеевна обращала свою интересную корреспонденцию и в другие области. Так, она тянула года полтора романическую переписку с одним молодым беллетристом.
— Ведь вот, — удивлялась она, доверяя свою тайну Людмиле Александровне, — в институте, помнишь, я училась плохо, слыла тупицею… сколько раз ходила без передника — именно за литературу эту глупую… А тут, знаешь, откуда что берется: просто сама себя не постигаю.
— Специальность особого рода!
— Должно быть. Оно и точно: я замечала, — так, вообще, в делах, в разговоре, я не очень; а когда дело дойдет до любви, становлюсь преумная. Куда же до меня этой Надсоновой… как бишь ее? — графине Лиде, что ли? Мой сочинитель изумлялся: откуда, пишет, у вас, баронесса Клара, — я баронессой Кларой подписываюсь, — берется такая тонкость в анализе страстей? Анализ страстей! Недурно сказано? А?
— Чего же лучше? Но как смотрит на твои подвиги муж?
— Очень мне нужно, как он смотрит. Состояние мое и воля моя.
Зачем Олимпиада Алексеевна, едва отбыв траур по первом старом муже, поторопилась выйти за Ратисова, тоже уже немолодого и скучнейшего в мире холостяка, притом не чувствуя к нему ни любви, ни уважения (да и нельзя было их чувствовать к этой смешной фигуре, самою природою предназначенной к роли Менелая), — она сама недоумевала.
— Бес попутал, — объясняла она. — Кто ж его знал, что он такой? С виду был как будто и порядочный человек, и мужчина, а на деле вышел размазня, тряпка, жеваная бумага, Мижуев противный…
— Я так полагаю, тетушка: вы это из предосторожности, — смеялся Синев.
— То есть из какой же, Петя?
— Из предосторожности, чтобы не выйти замуж за кого-нибудь еще хуже.