В последующие мгновения она испытывала сладкую приниженность, какую-то отчужденность от всего мира, утонченное и почти болезненное наслаждение покорностью, грехом и любовью.
И, обнимая его на прощанье, она прошептала:
— Я не знала, что счастье так нежно!
* * *
В костёльном дворе органист возился около виноградника. Из флигеля иногда выходила его мать и выплескивала воду прямо на траву. Они поклонились Мечке.
В плебании окна и двери вымыли, но пол еще оставался грязным, и везде валялись рогожи. Нераспакованные сундуки ксендза Иодко стояли тут же.
Мечка тихо, как дух, прошла пять огромных комнат, пустых и гулких. Она натолкнулась на переносную лестницу, прислоненную к стене.
— Ау! — крикнула она.
— Кто там?
И ксендз Ришард быстро открыл дверь.
Он стоял посредине комнаты, единственной убранной и обставленной, как нужно. Он только что вернулся из города, и на нем было его летнее пальто с пелериной.
— Это я, — сказала Мечка, смеясь и убегая, делая стремительный круг по всем комнатам, легкая и увертливая, как ящерица. Он, было догнал ее, но Мечка взлезла на лестницу. Ему пришлось потрясти эти дрожащие жердочки, и тогда она бросилась вниз в его объятия, задыхаясь от смеха.
Оказалось, по случаю праздника, поденщицы работали только до полудня. Пустая, огромная плебания казалась заколдованным, заброшенным дворцом. Звуки со двора долетали не яснее ветра. Как здесь было светло! Сколько воздуха! И как звонко звучали их голоса и шаги!.. Слабый запах краски, известки, нового дерева смешивался с запахом сирени и жасмина из окон. Они обошли комнаты, распахивая шкапы, осматривая полки, переворачивая груды олеографии и книг, заглядывая во все уголки, как любопытные дети.
Потом они вернулись в спальню — единственный оазис среди этого разгрома, чувствуя себя забытыми всем миром. Здесь же они устроили себе сборный завтрак — из кофе, холодного мяса, варенья, пирожных. Все казалось им восхитительным. Сладостный туман, совершенно особенная легкость, обольстительное опьянение охватили Мечку. Она порозовела, и ее глаза стали синими, как влажный барвинок, и прозрачными, теплыми, расширенными любовью и восторгом.
— Ты — совсем другая… — говорил он, улыбаясь, — ты — ужасно разная… Среди ласк ты особенно хорошеешь…
— Ты сразу полюбил меня?
— О, да…
— Но почему?.. Я в Женеве болела… была такая…
— Ты была слаба и несчастна. Ты производила впечатление всеми покинутой и забытой.
Она покачала головой.
— Тебе нравятся слабые?
— Да, только слабые…
Нежность уколола ее. Она схватила его за руку.
— Это потому, что ты добрый и сильный, Ришась…