Владислав невольно подался за ним. На ноги он не поднимался, полз боком, ныряя руками в жидкую, липкую и зловонную грязь.
— Подожди… — прохрипел он вслед уходящему, — не торопись так…
Но солдат двигался не останавливаясь, обходя кучки прижавшихся друг к другу дрожащих от холода людей. Владислав старался не терять его из виду. Темное пятно уходило все дальше и дальше. Дождь глухо барабанил по мокрой одежде. Шум падающих капель был невыносим, и, стараясь приглушить его, Владислав задрал гимнастерку, чтобы капли падали на голое тело. Еще усилие, и Владислав теперь, кажется, в полной тишине продвинулся на несколько метров вперед. Вдруг перед ним вырисовались темные столбы ограды. Солдат был уже у самых столбов. Владислав остановился. Сердце билось гулко, и удары его отдавались во всем теле. Это мешало прислушиваться к шорохам ночи, к тому, что делает возле ограды солдат. «Откуда у человека такое бесстрашие? — думал Владислав. — Ради горсти семечек он рискует жизнью».
Владислав на минуту закрыл глаза и когда открыл их, потерял из виду солдата. «Ползти к нему? Нет, не надо… Он сам приползет…» — рассуждал Владислав.
И вдруг раздался треск автоматной очереди. Блеснул огонь. Над головой фьюкнули пули. Владислав припал к мокрой земле и застонал. Несколько минут он ничего не видел и не слышал. Очнулся от хрипящего, очень знакомого голоса.
— Тов-ва-ришо-ок… слы-ышь… то-ва-ари-шо-ок…
Владислав открыл глаза. Совсем близко от него полз, подминая под себя грязь, солдат. Огромное тело его поднималось и затем падало, тяжелое, обессиленное. Владислав подался вперед и наткнулся рукой на горячее, скользкое плечо. «Кровь!» — пронеслось в сознании.
— Слы-ышь, това-оришо-ок, — прохрипел солдат, — м-меш-шок ту-ут ряд-дом… возьм-мешь… Я, в-вид-дать, кон-нчусь… — Он вздохнул и упал плашмя на грудь. Владислав приблизился к его лицу. — А-а… т-ты го-ово-ри-ил, в-все ш-шутки-и… — сказал он и затих.
Владислав потрогал пульс, прислушался к дыханию, перевернул тело, припал ухом к груди — мертв. В страхе он отпрянул от трупа и мелкой рысцой, припадая на больную ногу, подался в глубь лагеря. Упал на пустое место, начал отмывать руки, — тер их жидкой грязью, измазывал лицо. И все это молча, с одной-единственной мыслью: «Если настанет утро, никто не должен заметить на мне следов крови…»
А имени солдата он так и не узнал.