— Меня многое удивляет. Почему, например, она не могла завести откровенный разговор со мной? Ведь я бы сразу ее понял.
— А я думаю, она сразу угадала в вас друга и помощника.
— Если Ориша угадала во мне друга и помощника, почему же она тогда не отправила меня прооперировать вас здесь, в землянке, а решилась на риск тянуть вас в свою больницу, где всегда шатались немцы?
— Так, к сожалению, получилось. Ориша считала, что оперировать должен опытный хирург. А за вами внимательно присматривали, сразу вывести вас из больницы не удавалось. Ждать с операцией уже нельзя было. Поэтому Ориша пошла на риск. Все равно без операции я бы не был жильцом на свете. Наши ребята там были — санитары. В случае чего, помогли бы…
— Но и Штрауха я спас из-за нее.
— Вы спасли, а другие подкараулили.
— Как?!
— Да так. Самолетик-то разбился, не долетел до госпиталя.
Владислав обиделся, заговорил быстро, не скрывая обиды:
— Я должен был это сделать. Мне было проще, И она, по-моему, догадывалась. Нельзя же так. И зачем подвергать риску других людей! Устроить аварию самолета ведь не так-то просто. Ну, скажите, правильно ли это?
Степан Павлович кашлянул, промолчал.
— Он прежде всего передо мной в ответе. На моих глазах Штраух убивал пленных. Я должен был его казнить. — Владислав позабыл о своих колебаниях и раздумьях во время и после операции.
— А ведь, наверно, не об одной казни она думала.
— Я понимаю, готовились и другие операции… Вот вас пришлось спасать. Больница, должно быть, являлась каким-то партизанским опорным пунктом. Но если я туда попал, я обязан был сделать больше. Я мог бы…
Степан Павлович остановил его жестом жилистой руки.
— Много вы о себе говорите… Я извиняюсь, конечно. И думаете, наверно, частенько о себе. Так тяжело жить. Мой дед говорил: подумай о брате, а о тебе пускай мерин подумает, он привык к тяжелой работе. Я извиняюсь, конечно, что говорю по-простому.
— Пожалуйста, пожалуйста… Но объясните самое непонятное: зачем Ориша подговорила пленных на безрассудный риск со льдом?
Степан Павлович почесал кривым указательным пальцем заросший черной щетиной подбородок.
— А ведь она не подговаривала, — сказал он, глядя вприщур на Владислава.
— Ну, это уж положим! — вспыхнул Тобильский. — Я сам видел и слышал. Я был свидетелем трагической картины…
— Всякое бывает, — уклончиво заметил Степан Павлович.
Владислав не понимал, и было трудно объяснить ему всех сложность возвращения людей к борьбе, и то, что не Ориша, а они сами хотели этого.
Через час после того, как они снова заговорили о лагерной жизни, Степан Павлович по этому же поводу сказал больше: