— Ориша… — тихо позвал Владислав.
Она посмотрела в его сторону, брови вздрогнули, глаза прищурились, как это бывает у близоруких, а затем широко раскрылись, и она пошла навстречу Владиславу.
— Вот, смотрите-ка, Владислав Тобильский! Здравствуйте, — сказала она просто, но краска все больше заливала ее лицо и выдавала овладевшее ею волнение.
— Да, это я, — бледнея, произнес Тобильский.
— Вижу, вижу, что вы. Но откуда? Вот приятная неожиданность!
Владислав молчал. Он не мог говорить. Он был рад ее доброму взгляду и приветливой улыбке.
— Пойдемте же скорее отсюда, — позвала его Ориша и быстро направилась к выходу, чтобы скрыть свою растерянность и неловкость. Теперь он видел ее спину и старый, давно затянувшийся рубец на прямой, красивой шее. «Время идет, а он все не исчезает», — подумал Владислав.
— Они отыскали славный уголок на берегу Днепра, где чьи-то умные руки расчистили площадку и поставили столики. Владислав слушал рассказ Ориши о ее жизни. С еле заметной улыбкой она говорила о том, как ускользнула от начальника лагеря Рогге, а потом была разведчицей, служила в госпитале.
— И вот все кончилось благополучно, — сказала Ориша и улыбнулась. — Наши, наверное, считают, что я погибла.
— Да, Степан Павлович вас разыскивал… — Владислав почему-то не решился сказать, что разыскивал ее и он.
— Где же он?
— На Урале.
— Он хороший, умный человек. Какой смелый подвиг вы совершили, спасая ему жизнь! Вам было так трудно. — Ориша вздохнула. — Ну, а у вас как же?
— Режу, пишу статьи в журналы, преподаю, — глухо промолвил Владислав.
Он не продолжал далее: женился, воспитываю сына…
Он вообще, кажется, позабыл, что минуло пятнадцать лет и со времени их последней встречи могло произойти очень многое. И не заметил, как эта забывчивость постепенно усложняла простоту встречи. Только тогда, когда Ориша сказала: «А мне всегда хотелось знать про вас все», — он опомнился, но было уже поздно. Владислав начал торопливо рассказывать о своей семье, о том, как женился, и несколько раз повторил:
— Не знаю, как это получилось…
И каждый раз после этой мелкой, дурацкой фразы замечал, как холодеет синева Оришиных глаз. Он очень волновался, вытирал платочком вспотевшие руки, и с каждой минутой речь его становилась суше, и сам он себе казался все отвратительнее и гаже. Даже о своем чистом чувстве к ней, о желании во что бы то ни стало повидаться, о том, как летел и торопился, он не смог сказать, просто и задушевно.
— Захотелось повидать старого, друга, — произнес он и сам удивился отвратительной хрипоте своего голоса.