— Ишь, как разгулялся паламошный, — отворачиваясь от него, чертыхались ополченцы. — Будто леший из преисподней вылез. Не к добру это. На таком хорошо только блох ловить.
— Не каркай, ворона, а то и вправду беду накличешь.
— Каркай-не каркай, а к Москве против такого ветра лучше не ходить. Плохая примета.
— Не по приметам живи, по заветам. Их тебе владыка Дионисий только что изъяснил. Видать, у тебя сердце глухое, ежели такого пустяка пугаешься.
— Не глуше твоего. Шагай, наставник…
Вот Сергушке и вспомнилось, что такой же лобач со стороны Москвы в лицо сибирской дружине задул, когда она из Тобольска в Ярославль выступила. Но Михалка Смывалов и Микеша Вестимов задорной песней его вспять повернули. А пелось в той песне о сапогах-скороходах, которые из конца в конец света ходят-похаживают, до́бра молодца к красной де́вице носят-понашивают. Мо́лодец-то гол как сокол, а у де́вицы отец разбогат-купец. Затребовал он выкуп за дочь, да не сладкими пирогами, а скороходными сапогами. Что делать? Как быть? Неповадно к любоньке на босу ногу ходить. Думал-подумал мо́лодец, да и говорит купцу: «Где двое целуются, третий не лезь! Любовь не пожар, а загорится — не потушишь!». Потом он де́вицу хвать-похвать — и поминай, как звали.
Но больше всего запомнился Сергушке припев той песни: «Как девице пасть, так и ветру пропасть». Не понятно, зато красиво. Песенный за́говор да и только. Вот и начал он его сначала про себя повторять, а потом и в голос.
Заоглядывались на него ополченцы: чего-де это парень чудит? Вон какой разбойный ветрила поднялся. И без песен рот тесен, а запоешь — весь раздерешь. Но тут далеко впереди затеплилась другая песня. Ветер глушил ее, рвал в клочья, но по отдельным словам можно было понять, что говорится в ней о дороге, которая за красным солнышком катится, под тучами прячется, дождями умывается, ветром буйным утирается, и нет ей ни конца ни края. Не разобрать, кто поет. Если Михалка и Микеша, то к ним и торопиться надо.
Под песню, даже такую зыбкую, легче шагается. Вот пешцы и взбодрились, перестали чертыхаться, а иные и сами подпевать начали. Еще издали Сергушка заметил среди них одинокого всадника. Казалось, он не сидит, а торчит в седле, ничего вокруг не видя и не слыша. Поводья опустил. От ветра не уклоняется. Безрукавый плащ-накидыш у него за плечами, как рванье на огородном пугале полощется.
«Да это же Кирила Федоров, — поравнявшись с ним, понял Сергушка. — Веселенькое дело: еще вчера он приказным дьяком был, а нынче младшим воеводой к Тыркову назначен. Другие из его братии всю жизнь в чернилах готовы купаться, лишь бы служба ни шатко ни валко, зато прибыльно шла, а он в ратные послужильцы напросился. Подходящий человек».