2
Домой вернулась Червинская особенно шумная, громко и долго рассказывала Романовне о своем первом в жизни полете на крошечном самолете У-2, о тайге, о трогательной благодарности лесорубов, пообещавших ей в подарок чучело какого-нибудь зверушки… И говорила, говорила! Старушка, слушая Ольгу, ахала, на радостях прослезилась и, спохватясь, что Оленька, должно быть, проголодалась, убежала на кухню. Ольга села за фортепьяно и открыла крышку. Бурные, бесшабашно ликующие звуки брамсовских танцев взлетали из-под ее рук, заметавшихся над клавишами. Казалось, не печаль и отчаяние, а удаль, буйная неудержимая удаль рвалась наружу, топотом, смехом и звоном цыганских бубен ворвалась в заждавшуюся своей хозяйки квартиру. Ольга играла без нот, без умолку и передышки, встряхивая головой, изо всех сил нажимая педали, силясь заглушить рвущуюся изнутри бурю. И вдруг почувствовав на себе пристальный взгляд, обернулась: у двери в кухню, прижав к губам прожженный подол передника, стояла Романовна. Видно, чутье и на этот раз не изменило старушке. Ольга дернула плечом, захлопнула крышку.
— Ну? Что опять скажем?
— И что это, Оленька, с тобой деется? Уж не стряслось ли чего?
— Да? Разве это заметно?
— Музыка за тебя говорит, Оленька: шибкая, а не радостная такая. Стряслось, что ли?
Ольга до хруста сцепила пальцы, выпрямилась и отвернулась к окошку.
— Нет, не стряслось. А впрочем, пожалуй, стряслось, — она снова повернулась к Романовне, болезненно улыбнулась. — Сегодня я, кажется, видела Позднякова…
— Уж не Алешеньку ли?! — всплеснула руками старушка, вся подавшись к Ольге.
— Да, Алешеньку. Рада?
— Ахти, батюшки! Да разве же… Неужто он в Иркутске?
— Выходит, так.
— Ох, батюшки, уж не знаю, что и сказать: радоваться или еще как… — старческие губы Романовны задрожали, а светлые тусклые глаза наполнились влагой.
— Тебе-то что не радоваться? Твой ведь любимчик.
— Да это-то так… оно, конечно, Оленька… — Романовна тайком, чтобы не заметила Ольга, смахнула слезинку. — Уж не знаю, что и сказать…
— А ты опять на картах прикинь… Сердечный интерес, дальняя дорога… — с желчью напомнила она Романовне, девять лет назад нагадавшей ей и ее Алешеньке море счастья. И, окатив холодом няню, порывисто встала, прошла в прихожую.
— Куда же ты, Оленька? Эвон мороз на дворе какой, — спохватилась Романовна. — Да и Яков Петрович может прийти… сама же предупреждала…
— Вот и поплачьте с ним вместе!
Хлопнула тяжелая дверь, и по лестнице застучали поспешные шаги. Романовна привыкла к неожиданным вспышкам Ольги, знала, что случалось это у нее не со зла, а по «ндраву», и потому особо не удивлялась: пробегается, остынет и воротится. Зато весть о том, что Алексей в Иркутске, огорошила и встревожила ее не на шутку. Не зная, радоваться или горевать, Романовна прежде дала волю слезам и вскоре же почувствовала облегченье. «Хоть бы Яков Петрович пришел, право, — вслух высказала она свою думку. — Все бы легче было мне с Оленькой сладить. Хороший он… Экое ведь горе нахлынуло нежданно-негаданно».