— Герой-женщина! — будто сам себе, сказал Федор Тимофеевич. — По области первая доярка и хозяйка образцовая! — Он подавил вздох, и всем стало ясно, что он невольно сравнил Прасковью Семеновну с женой.
Людмила Николаевна пожала плечами. Жест этот говорил о ее явном пренебрежении к «дояркам» и «хозяйкам».
Стеша не могла есть. Присутствие Саши и явно недоброжелательное отношение к нему мачехи сковывали ее.
— Спасибо, — сказала она Людмиле Николаевне, вышла из-за стола и позвала Сашу в свою комнату.
Комната Стеши была такая маленькая, что в ней помещались только складная кровать, самодельный столик и стул.
Саша сел на стул, а Стеша — на кровать.
С девяти лет Саша знал этот детский, покрытый газетой письменный стол со стопками книг, с чернильницами под крыльями медного орла, с большой семейной фотографией. Неузнаваемый Федор Тимофеевич, моложавый, густоволосый, весело смотрел с карточки. Рядом с ним стояла мать Стеши — крупная женщина, совсем еще молодая, в короткой юбке, в блузе с напуском. На высоком стульчике перед родителями сидела годовалая Стеша, беленькая, толстенькая, лупоглазенькая.
Прежде Саша частенько смеялся над этой Стешиной фотографией, да и теперь она всегда вызывала у него улыбку.
— А ведь ты очень походишь на мать, — сказал Саша, сравнивая сидевшую против него девушку с фотографией ее матери. — Я только сейчас заметил это.
— Все говорят, — сказала Стеша, и грустная улыбка промелькнула на ее губах.
— Я тоже, говорят, похож на отца, — задумчиво сказал Саша, чтобы успокоить Стешу: не одна она сирота.
Они помолчали.
Раньше Саше всегда было хорошо у Листковых. В детстве он бывал здесь почти ежедневно. Теперь приходил реже. Он не знал, как сейчас держаться ему в доме Листковых, и не мог понять, почему произошла с ним эта перемена. Иногда ему казалось, что он повзрослел, изменился и поэтому его чувства к Стеше стали другими, более сложными. Порой же он объяснял эту перемену тем, что Людмила Николаевна относится к нему неприязненно.
Стеша тоже не знала, как держать себя с Сашей при Людмиле Николаевне. Она смущалась, краснела, делала и говорила не то, что хотела.
И потому, как только они скрылись с глаз Людмилы Николаевны, оба облегченно вздохнули. Стеша снова стала той простой и веселой Стешей, которую Саша знал с малых лет. Саша тоже стал самим собой. У них завязался тот обычный горячий разговор о школьных делах, который они вот уже семь лет каждый раз начинают, не могут закончить и неизбежно переносят на завтра.
— Ведь дело не в том, что наша бригада выработала сегодня меньше всех, — вполголоса говорил Саша, не спуская черных выразительных глаз с лица Стеши и отмечая про себя, что за эти дни работы на поле она загорела, — плохо другое: Александра Александровича опять упрекнут, скажут, что глухота мешает ему быть полноценным учителем. Вот ведь какая неприятность!