Молодые и те, кто к ним себя причислял, предавались веселью бездумно, без политической подоплеки. В Михайловском парке кадеты палили из ледяных пушек вырезанными изо льда ядрами и помогали институткам забраться по узким лестницам на самый верх высоченной ледяной горки. В Летнем пьяные до белых глаз конногвардейцы отобрали у цыган медведя и заставляли прохожих пить со зверем на брудершафт.
По Петровской площади кругами катались многоместные тройки с бубенцами, и «золотая молодежь» перебрасывалась шутками и тостами. Шампанским забрызгали брусчатку, помнящую кровь декабристов. Бронзовый Петр звал куда-то вдаль, вперед, к одному ему известной цели. Его не слышали и не слушали. Всем было не до скрытых в тумане будущего горизонтов. Парящий на легком морозце Петербург отдался развлечениям со всей широтой и педантичностью своей русско-немецкой души.
– Do you speak English?
Говорила мне мама – учи английский! Послушайся я ее тогда – не почувствовал бы себя невеждой тем вечером в Михайловском дворце. Но ни я, ни Герман к этому международному языку торговцев прилежания не имели.
– Французский или немецкий, ваше высочество?
– Ну этим-то, господин губернатор, нашу публику не удивить, – обаятельно улыбнулся наследник престола. – Идемте хоть в парк. Там ныне людно и шумно. На нас не станут обращать внимания.
И тут же, совсем немного повернув голову, позвал:
– Вово, ты, конечно, составишь нам компанию? Неужто тебе не любопытен мой спаситель?
В голосе Никсы прозвучал столь легкий привкус сарказма, что, не будь я весьма заинтересованным лицом, нипочем бы не расслышал. Впрочем, к вящему моему огорчению, близкий друг цесаревича, князь Владимир Мещерский, тоже умел разбираться в оттенках настроения своего высокородного приятеля.
– Непременно, мой государь. Непременно! Ты же знаешь, экий я модник…
Сволочь! И ведь в морду не плюнешь. На дуэль не вызовешь. Все в рамках приличий. Ни одно имя не было названо, пальцем у прекрасно воспитанных поганцев тыкать не принято. Кому нужно – издевку и так поймет. Я же понял!
Князь действительно слыл известным модником. Теперь с легкой руки своих воспитателей-русофилов Николай Александрович ввел в столице моду на русские древности. Сначала в Аничковом дворце, а потом и повсеместно стали появляться молодые люди, одетые в кафтаны с меховой оторочкой времен Иоанна IV. Вот и теперь Мещерский щеголял соболями поверх терлика, расшитого золотыми петлицами с кистями, – такой наряд прежде, до Петра, носили царские охранники.
Но тогда, у садовых дверей Михайловского дворца, Вово говорил о другой моде. О той, что после рождественского заявления царя охватила аристократические дома столицы. О моде на меня, едрешкин корень, – спасителя Надежды России. О, как же я устал таскаться по скучным приемам! Как же меня бесят никчемные разговоры и один и тот же, задаваемый на разные голоса и с помощью разных слов вопрос: «Как вы думаете, дорогой Герман Густавович, успел ли заговор проникнуть в лучшие дома Санкт-Петербурга?» Что означало: «Рискнет ли Александр одним махом избавиться от недоброжелателей? От тянущих на себя одеяло власти династий? От проворовавшихся чинуш и обленившихся генералов?» Сейчас, пока об окончании сыска еще не объявлено, – самое время. И столица со страху ухнула в загул.