Пограничник вновь махнул рукой — чего, мол, извиняться? Против судьбы не попрешь. Осталась лишь дырка в душе, наполненная болью, скулежом, слезами — рана, одним словом.
После кулеша Сенька сбегал на станцию, узнать, не предвидится ли какое-либо, хотя бы малое, движение поездов на Оренбург, — вернулся с тощей, остро пахнущей свежей типографской краской газеткой в руках.
— Сидим, братцы, мертво, — мрачным голосом сообщил он, — ни туды ни сюды. Большевики запечатали нас на этой станции, не оставив ни одной щелки — как мух в консервной банке.
— Суки! — коротко и выразительно среагировал на это сообщение Удалов.
— Статеечку вот притартал [27], — Сенька взмахнул газетой, — нашего одного знакомого…
— Кто же из нас мог опуститься до такого, чтоб стать писателем, а? — Удалов ткнул Бембеева локтем в бок: — Уж не ты ли?
Калмык засмеялся так заливисто и выразительно, что ответ был ясен без всяких слов:
— Дутов!
Удалов изумленно поцецекал языком:
— Вот те, бабушка, и козел в огороде… Читай вслух!
Статья Дутова была патриотическая, страстная, доставалось в ней всем — и Ленину, и Бронштейну [28], и Апельбауму [29], и Кобозеву, окончательно заменившему Цвиллинга, бесследно исчезнувшего несколько дней назад, — словом, всем «сестрам по серьгам». Членов Совета рабочих и солдатских депутатов Дутов называл «торгашами своей совестью», большевиков — «наемниками Вильгельма» и «грабителями государственных банков», дезертиров обвинил в том, что они, «бессильные с врагом-немцем, пробуют силу штыка и пулемета на безоружном жителе».
Удалов привычно запустил пятерню под шапку, поскреб макушку.
— Что, членистоногие завелись? Зубастые с мохнатыми гривами? — с сочувствием поинтересовался Сенька.
— Дурак ты! — беззлобно отмахнулся от приятеля бывший сапожник.
Сенька сделал невинное лицо.
— А от Александра Ильича я такой прыти не ожидал… Молодец! Написал, как этот самый… Как Чехов, — похвалил Дутова Удалов, погрустнел неожиданно. — Зубастые, говоришь? С мохнатыми гривами? Йэ-эх, где же сейчас мой Серко?
Казаки возвращались домой без коней. На фронте редко какой конь выживает — почти всегда они погибают раньше хозяев.
Да и везти верного друга через половину страны — штука накладная. Большинство тех казаков, у которых кони уцелели, продавали верных своих друзей, меняли их на продукты и выпивку, и в родные края уезжали налегке, радуясь, что сумели избавиться от скрученных боевыми хворями доходяг. Дома, в Оренбурге, на Меновом рынке, легко подобрать себе нового друга — кыргызы их пригоняют табунами, — огненноглазых, рыжих и сивых, с густыми гривами, стремительных, словно ветер.