Еремеев отвернулся от Удалова, снова стрельнул острым взглядом в небо, нашел там жаворонка, послушал звонкую, далеко слышную песню.
— Хорошо, стервец, поет.
— Профессор!
Через несколько минут около казаков появился Климов — затянутый в ремни, с тонкой талией, с подбородком, выбритым до синевы.
— Готовьтесь! — предупредил он. — Сегодня ночью пойдете к немцам. Надо взять пленного.
Еремеев вытянулся, руки прижал к бедрам:
— Вдвоем прикажете идти, ваше благородие? Или с нами пойдет кто-то еще?
— Туземец пойдет. Ну, этот самый… — Климов пощелкал пальцами. — Ну, этот самый… — он вновь пощелкал пальцами.
— Калмык, что ли?
— Во-во.
— Калмык — это хорошо, ваше благородие. В драке умеет толково действовать.
— Драка там не нужна — Климов недовольно наморщил лоб. — Плавать умеете?
— Умеем, — поспешно отозвался сапожник.
— А вы, Еремеев? — Климов перевел строгий взгляд на второго казака.
— Доводилось, ваше благородие, — неопределенно отозвался тот, отвел глаза в сторону.
Климова удовлетворил и неопределенный ответ.
— Готовьтесь! — сказал он. — Провожать на тот берег вас будет сам Дутов.
День тянулся долго, конца ему не было — никак не хотел уступать место ночи — в глубоком розовом небе возникали белые теплые всполохи, от них отделялись, во все стороны разлетались светлые перья, висели в воздухе, потом рассеивались нехотя, оставляя в душе сложное печальное чувство.
— Земля тоскует, — глядя на эти долго не исчезающие перья, взялся за старое Еремеев, — по плугу тоскует, по зерну, по рукам человеческим, по навозу… И небо тоскует, видите?
Вместе с Удаловым и Бембеевым он пробирался сырой ложбинкой к Пруту. Пока достигли воды — промокли. Казаки, ступая так, чтобы над головой не шевельнулась ни одна ветка, одолели кусты и очутились у самой воды.
Вода в реке была темная, на середине, в течении, крутилось несколько воронок, жерла их смыкались друг с другом, рождали вихри. Брызги столбом поднимались, затем осыпались горохом в быстрое течение, взбивали рябь, подобно горячей шрапнели. От реки тянуло холодом. Стынь прошибала насквозь, казалось, что она может навсегда осесть в теле, в костях, в мышцах, застрять там, наградить живые души хворью.
Еремеев не выдержал, ознобно передернул плечами и выругался. Бембеев лежал рядом с ним, — покосился и неодобрительно покачал головой — тихо, мол, потом вновь прижал ко лбу ладонь и продолжил осмотр противоположного берега.
— Ну, чего? — поинтересовался у него шепотом Удалов. — Чего выглядел?
— Чего надо, то и выглядел, — также шепотом отозвался калмык. — Видишь, справа над кустами вьется дымок?