— Я пригласил вас, господа-товарищи, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие…
Что поделать, любил, любил Реутов блеснуть знанием отечественной классики.
— …К нам едет ревизор, — тут же подхватил с некоторой долей ерничества Ветров, когда остальные состроили кислые мины.
— Не ревизор, а ревизоры, кстати, тоже едут, — чуть поморщившись, что его перебили, продолжил начальник КМ. — Но дело пока что не в них, а в том, что уже идет третий день, а мы все не можем раскрыть разбой. Все топчемся и топчемся на месте, почти ни на йоту не продвинувшись вперед. Должен предупредить — нам никто не позволит это преступление оставить в категории висяков! А потому, уважаемые коллеги, готовьтесь работать дни и ночи, без отдыха и выходных. До тех пор, пока не раскроем. Какие будут соображения?
Соображения, конечно, были, только каждый из собравшихся в кабинете начальника КМ предпочитал держать их при себе, хорошо зная, что в милиции, как нигде в иных учреждениях, любая инициатива наказуема. Сотрудники хмурились, искоса посматривали на засиженный мухами портрет Феликса Дзержинского, висевший за спиной начальника КМ, несмотря на новые демократические веяния в стране, где прежним героям, в том числе революционерам, таким как Дзержинский, уже места не было, и помалкивали. Так что молчание стало ответом Реутову на его последнюю фразу.
— Хорошо, — выдержав паузу, усмехнулся Реутов, — я ценю вашу гипертрофированную скромность. А потому спрошу каждого персонально. И начнем, пожалуй, со старшего опера. Так, каковы ваши соображения, товарищ капитан?
Капитан милиции с тихой для милиционера фамилией Шорохов встал.
— Да ты сиди, сиди… — сделал соответствующий жест рукой Реутов. — Можно и сидя довести свои соображения, если они есть, конечно. Мы поймем… до маразма еще не дожили, — пошутил жестко, на грани цинизма. — Хотя с такой работой и нашими успехами вполне возможно…
— Я по-прежнему считаю, что надо отрабатывать связи сержанта Петрова, — вновь усаживаясь на глухо скрипнувший стул, поделился «своими соображениями» старший оперуполномоченный. — И не только служебные и родственные, что нам в какой-то мере удалось за выходные дни, но и личные, возможно, любовные…
— Ты прямо, как моя жена, — перебил старшего опера Реутов, — где бы что ни случилось с мужиком, сразу же говорит: «Ищите любовницу»…
— Вот-вот, — тут же вклинился начальник уголовного розыска, пользуясь тем, что он не только самый «старый», но и самый опытный «волкодав», — пришла, значит, любимая к нему за сексуальными утехами, а он, находясь на государственной службе, весь поиздержался, поистрепался и не смог предоставить этих утех. Очень уж сложная да напряженная у овошников служба, особенно у тех, которые музеи охраняют — сон, как в песне, «дни и ночи». Видимо, от пересыпа его собственный «ствол» в брюках заржавел, с предохранителя не снимался, чтобы встать на боевую изготовку. Тогда она ему говорит: А давай, любимый, твоим табельным стволом попробуем меня ублажить». Сержант то ли сдуру, то ли от большого ума расстегнул кобуру и подал ей ПМ, на, мол, любимая, занимайся, а я посмотрю, что получится… Она взяла ствол — и бац, то ли не туда сунула, то ли не так сунула — подстрелила любимого из-за большой любви к нему. А чтобы хоть как-то компенсировать крушение сексуальных надежд, прихватила с собой из музея металлома кило так на десять. Не впустую же ей бить ноги туда-сюда…