Но дома ожидала его иная жизнь, другой мир. Но переступя порог родительского крова, молодой человек был как бы облит вдруг льдом с головы до ног, и боязнь ожидаемых истязаний поглощала мало-помалу его радость, его светлую мечту о милом завтра, о новой встрече. Входя в чинную гостиную своей матери, где зеленый штоф мрачно и резко оттенял золоченые рамы дедовских портретов и не менее сухие лица раздосадованных родителей, Борис чувствовал себя обданным скукою и скованным оцепененьем. Он перерождался; он отталкивал от себя откровенность и простодушие, чтоб принимать вид холодно-спокойный, чтоб войти в роль строгого бесстрастия. Вместо улыбки, вместо привета его ожидали едкие вопросы, колкие намеки, недоброжелательство, очевидное и еще более ощутительное в каждом слове, в каждом взоре, в каждом движении. В семействах первая любовь молодого человека вменяется ему в какое-то преступление против самой семейственности: та, которую он любит, если она не очень блистательная и богатая невеста, становится общим врагом, страшилищем, о котором и слышать никто не хочет, предметом ежечасных раздоров и камнем преткновения домашнего мира, как бы возвышенна и трогательна ни была любовь ею чувствуемая и любовь ею внушаемая.
Борис, обожаемый и балованный до той поры, не мог забыть прежней ласки и прежнего пристрастия своего семейства. Его кроткая и любящая натура прощала оскорбления и помнила только добро. Он говорил себе, что его родные заблуждаются, и довольствовался тем, что избегал всех поводов и случаев к возобновлению споров, но не уступая им ни на шаг в глубине и тайне своего сердца и думая, что этого довольно для невредимости его любви. «И овцы целы, и волки сыты» была обыкновенная его поговорка самому себе, когда он вырывался из средины домашнего круга, успев отвратить расспросы и догадки об его отсутствии и употреблении дня. Выигранный вечер, промежуток спокойствия казались ему значительною победою, и он радостно и восторженно предавался мечтам о своей Марине, о своем благополучии, пока в гостиной против них и против него составлялись новые заговоры.
К Ухманским езжало много коротких знакомых. У старших барышень были свои ровесницы — зрелые и перезрелые девицы, подобно им не вышедшие замуж за неимением женихов, или дамы, уже отцветавшие и потому готовые гнать и ненавидеть всех дам цветущих и завидуемых, в числе и главе коих была всюду превозносимая Марина Ненская. В свете, на каждом шагу, и между самыми безвредными, благонамеренными существами, беспрестанно возобновляется история того афинского обывателя, который, не знавши Аристида, хотел его изгнания, потому что, говорил он, — «скучно слушать, как все хвалят этого Аристида». Похвалы и внимание, расточаемые кому-нибудь, доставляют ему тысячи врагов, которые и в глаза его не видали. Оттого у бедной Ненской было так много врагов и оттого все приятельницы старших Ухманских с такою радостию принимали и повторяли, разумеется преувеличивая их, жалобы на Марину, издыхаемые сестрами Бориса. Скоро в этом кругу и во всех прочих к нему примыкавших не было другого разговора, как про бесстыдную связь и гнусные проделки Марины с Ухманским, и счастливая женщина, хранящая свою тайну, как заветный клад, не дающая ни малейшего повода к подозрениям и пересудам, была оглашена, растерзана и посрамлена злоязычием прежде, нежели она успела спросить себя, откуда падало на ее голову такое раздражение всех злословий и клевет.