„Ich habe menschlich, jugentlich gefehlt…“
[16]Вот оно, признание души моей и короткий перечень всей моей жизни!.. Да, я была человек, любила как женщина: вот все, в чем совесть меня укоряет! Но зла я никому не сделала и не желала, — и потому смею надеяться, что Бог меня простит, хотя люди осуждали!..
Все кончено. Прощай, Борис! благодарю тебя за все… за все!.. Без тебя я умерла бы, не зная, что такое жизнь!.. Теперь я могу оставить землю: она мне ничего не представляет свыше того, что ты мне на ней принес, твоей и моей любви! Живи так, чтобы мы встретились с тобою опять в лучшем мире!.. Молись за меня здесь, я там за тебя помолюсь! Прощай, Бог спасет тебя от отчаяния, ты переживешь наше счастье и наше горе, довольно за них одной жертвы, и я умираю, чтоб тебе предоставить жизнь. Кто из нас двоих счастливее?..»
Много труда стоило больной, чтоб набросать эти строки: рука ее почти не повиновалась ей, хотя дух и умственные силы нисколько не ослабевали. После того она уже не жила, ее существование было беспрерывною молитвою без сна и покоя. Приехал русский священник из Турина, исполнил для умирающей все обряды нашей церкви. Она вручила ему заранее приготовленную рукописную духовную, в которой просила своего отца наградить всех ее слуг и устроить мадам Боваль. Тело ее не должно было перевозиться в Россию: она желала быть похороненной там, где Бог судил ей преставиться. «У меня в России только родные и знакомые, — говорила она, — а семейства нет! так незачем посылать туда никому не нужный прах!»
В несколько дней все было кончено: Марина Ненская умерла двадцати восьми лет, на чужой стороне, не жалея о жизни и благодаря смерть за избавление. Вейссе, гувернантка, священник, слуги, да еще домашние несчастной княгини Мэри отдали ей последний долг и готовились проводить ее на кладбище, когда подъехала карета, мчавшаяся во весь дух, и из нее вышла высокая, стройная женщина, носившая все признаки поспешной и длинной дороги вместе с душевным беспокойством. То была графиня Текла. Увидав сквозь окно Виллы-Серра тусклый свет гробовых свечей и крышу гроба, прислоненную к дверям сеней, она поняла и едва не лишилась чувств. Но сила воли ее подкрепила. Она вошла твердым шагом, помолилась у гроба, долго смотрела на покойницу, белую и прекрасную, как древняя статуя, под своим кисейным убором, горько улыбнулась и, с почтением поцеловав холодную руку бывшей приятельницы, положила к ногам ее букет из первых весенних цветов, который она нарвала для нее на последней станции. То были сирени и ландыши, любимые цветы Марины, имевшие для нее особенное, женско-таинственное значение: они когда-то играли роль свою в страстной драме ее сердца. Это сердце теперь было спокойно!..