Они пешком дошли до дома, мимо пьяных гуляк в килтах, мимо тел упившихся лондонцев на тротуаре, переполненных автобусов, мимо подвыпивших голых бегунов, невидимых бездомных, мимо гирлянд, свисавших с веток деревьев, подобно лентам ярких разноцветных спагетти, мимо наивных душ, безуспешно искавших такси в новогоднюю ночь.
– Может, зайдем ко мне? – спросил Фрэнк, когда они были в лифте.
– Нет.
Ее ответ его явно обескуражил.
– Лучше ко мне, – поспешила добавить Петра.
Лишь когда они переступили порог, она поняла, что Фрэнк вошел в ее квартиру впервые. От нее не скрылось то, как он обвел взглядом гостиную, оценивая ее размеры, пытаясь найти признаки вкуса Петры в мебели или в личных вещах. Но мебель не принадлежала ей; фотографий семейства Гауденци тоже не было. Больше не было. Выбросив их, Петра совершила нечто вроде обряда экзорцизма. Лишь избавившись от призраков придуманной биографии, она наконец смогла воспринимать квартиру как своего рода дом, а не музей.
Взяв Фрэнка за руку, Петра повела его в спальню. Он потянулся к выключателю, но она остановила его, прошептав, что ей достаточно того света, что проникает в окно. Они не стали задергивать штор. Пока Петра медленно раздевалась, он смотрел на нее. Ни один из них не проронил ни слова. Оставшись голой, она раздела его и увлекла за собой на кровать.
На этот раз его прикосновения были ей знакомы. Если изначально они заставляли ее напрячься или оставляли холодной, то теперь она таяла от удовольствия, позволяя его пальцам и губам трогать все, что они хотели. Она ничего не запрещала ему, и постепенно ее сознание освободилось от груза мыслей. Те просто исчезли, а образовавшийся вакуум заполнили чисто физические ощущения. Петра давно потеряла счет мужчинам, которые побывали внутри ее. Уже в конце первой недели запоминать число клиентов стало бессмысленным делом. К тому же это было так давно, что теперь она рассматривала тот отрезок своей жизни как совершенно иную эпоху. В эти мгновения ей казалось, что ни один из них вообще никогда не существовал, просто она всех их придумала. Ее тела не касались ничьи грубые руки, не щупали ее, не били. Ее груди больше не болели от жадных ртов и пальцев, получавших удовольствие от ее боли. Никаких шлепков, никакого липкого пота, никаких тошнотворных «ароматов», колючих бород, скверного запаха изо рта. И, самое упоительное, никаких денег.
Сильнее всего она ощутила оргазм желудком. Восхитительный вулканический трепет взорвался в ней с такой силой, что она не могла решить, что это, удовольствие или мука. По крайней мере, в самые первые мгновения. Распространяясь словно лихорадка, этот жар полностью поглотил ее, и она оставила любые попытки сопротивления ему.