— Опасная вещь, — наконец, сказал он, — для того, кто так молод.
— Мне тринадцать, — вставила я, но они на меня даже не взглянули. Я подумала: «Сейчас я покачаюсь на ветке, встану на руки и прочту самый длинный стих Бардрема», но вместо этого молчала и наблюдала за ними.
— Да, — сказала Игранзи. — Так было нужно. Ченн только что умерла; так было нужно. — Она встала, опираясь на трость. Я видела, как Орло смотрит на ее горб, который склонялся сам по себе, в собственном направлении. Мне хотелось что-нибудь сказать, чтобы он перестал таращиться, но я снова промолчала.
— А другие убитые девушки? — спросила Игранзи, переводя дыхание. — Почему Прандел не остановился, если хотел найти только Ченн?
Орло глубоко вздохнул.
— Думаю, с Ченн он только начал. Эта охота и ее убийство сделали его еще голоднее. Поэтому теперь, — сказал он, медленно улыбнувшись, — я охочусь за ним.
* * *
«Я вернусь», сказал мне Орло перед уходом, и его слова вертелись в моей голове, как мелодия, чья красота блекнет от повторения, но не исчезает навсегда.
— Он вернется, — говорила я Бардрему спустя много дней после той первой встречи. И добавляла, объясняя свой пыл:
— Чтобы рассказать, нашел ли он Прандела.
— Надеюсь, не найдет, — ответил Бардрем. — Я хочу его убить, помнишь?
Я посмотрела на длинного, тощего мальчика и подумала о мужчине с улыбкой охотника.
— Да, Бардрем, — ответила я так, словно ему было три года. Игранзи я сказала:
— Орло точно его найдет. Прошло всего две недели. Он вернется и сообщит, что Прандел мертв.
Игранзи посмотрела на меня так пристально, что я пожалела о своих словах. В ее комнате было темно, но с тем же успехом я могла стоять перед ней при солнечном свете.
— Осторожнее, — тихо сказала она. — Ты достаточно взрослая, чтобы чувствовать силу волны, но слишком молода, чтобы видеть воду.
— Загадки! — воскликнула я. — Почему ты загадываешь загадки, когда я хочу простоты, и все упрощаешь, если я хочу загадок? — Я не понимала, что это значит, но в ее словах чувствовалась истина, и я убежала, едва сдерживая слезы.
Должно быть, мы говорили еще, но я об этом не помню. Были уроки, посетители, монеты, которые она мне давала. Я бы очень хотела вспомнить; я цепляюсь за воображаемые сцены, которые наверняка должны были происходить, с упрямством, которое бы вызвало у нее беззубую улыбку. «Нола, детка (как бы она назвала женщину, которой я стала?), ты не сможешь удержать прилив на песке — отпусти его…»
Но я помню только, как выбежала из комнаты, а мое следующее воспоминание — я вбегаю туда неделю спустя, привлеченная звуком, который никогда раньше не слышала. Это был не крик, не плач, ни один из тех знакомых звуков, которые издавали девушки (даже когда рожали детей или избавлялись от них). Это был задыхающийся, хрипящий всхлип. Я слышу его даже сейчас, хотя не могу описать.