* * *
В тот вечер… около девяти часов Рафаэль, не раздумывая, достал одну из кассет, сложенных стопкой рядом с пианино, здесь он всегда мог свободно дотянуться до них рукой и, включив магнитофон, погрузиться в мир музыки. Я видела, как он водит кончиками пальцев по коробке, распознавая надписи, что выцарапал при помощи булавки на пластмассовой поверхности. Но в тот вечер он не подсел к инструменту и не стал подыгрывать, как часто это делал, мелодии, льющейся из проигрывателя. Звучала «Цыганская рапсодия» Равеля. Солировала скрипка; внезапно, когда вступил оркестр, Рафаэль поднялся, открыл плетеный ивовый сундучок, на котором громоздились штабеля старых виниловых дисков, и достал яркую шаль с длинной бахромой. Я смотрела, как он заворачивается в ткань, взъерошивает волосы, направляя их на лицо, встает на цыпочки и в тот момент, когда смычок выводит особенно быстрый пассаж, начинает поворачиваться, одна рука прижата к бедру, другая взметнулась над головой, зажав невидимые кастаньеты. Его каблуки отбивают чечетку, его руки соединяются в хлопке, сопровождая удары тарелок. Он позабыл о своих очках, и невидящие глаза на запрокинутом лице искали недостижимые небеса. В конце отрывка, когда ритм убыстрился, он принялся кружиться и с последними тактами рапсодии рухнул на диван рядом со мной. Затем, как будто пытаясь принести извинения за этот прилив чувств, он нашел мои руки, укутал их шалью, прижал к лицу. Он терся щекой о мягкую шерсть и шептал:
— Это шаль моей матери… Когда я был маленьким, чтобы подчеркнуть шальную радость праздника или доставить мне удовольствие, она танцевала фанданго… Так хорошо танцевала… Папа ставил пластинку и хлопал в ладоши… Мне кажется, что сегодня вечером я немного перебрал лишнего с друзьями…
Его темные волосы, мокрые от пота, прилипли ко лбу. Казалось, что его губы тянутся в поцелуе к огромной розе, украсившей старинную шаль.
* * *
Мина была необыкновенным музыкантом. Я всегда чувствовала себя обделенной рядом с теми, кто свободно ориентировался в мире звуков. Всего несколько тактов, и они легко узнают и автора, и произведение, как будто читают афишу. Любая мелодия навсегда оседает в их памяти. Когда ноты ускользают, клавиши не слушаются, они рукой или ногой отбивают заданный ритм, направляя вас. Они могут работать рядом с включенным проигрывателем и все равно слышат музыку без усилия, не напрягаясь. Я же всегда стремилась расшифровать звук, постичь природу каждого инструмента, мое напряженное внимание напоминало тяжкий труд, и я так была поглощена этим чрезмерным усилием, что просто не могла получить удовольствия от самой мелодии, как ученик, сосредоточенный лишь на орфографии не замечает красоты слов, как новичок, очарованный новенькой клавиатурой компьютера, не понимает смысл текста на экране. В общем, музыка меня утомляла; я хотела, чтобы все партитуры содержали в себе одну-единственную музыкальную фразу, фразу, которая меня однажды так восхитила и кроме которой я так толком ничего никогда и не могла воспроизвести. Любые произведения: ария, классический концерт, джазовая импровизация, оперетта — все мне казалось слишком нудным, долгим, чтобы удержать мое внимание. Мина же, как я вспоминаю, могла становиться музыкой, как ей сегодня стал Рафаэль. Музыка их захватывала, властвовала над ними, но и они умели властвовать над ней. Они улавливали малейший диссонанс в звучании оркестра, который я бы никогда не заметила, они знали «какой» должна быть музыка. Мне так нравятся музыканты и их легкость. А я тяжелая, тяжелая, приземленная и обделенная, обделенная, неспособная ощущать упоение от неземного.