— Больше ничего?
— Больше ничего.
Марьори горько улыбнулась.
— А что мне еще нужно теперь? — сказала она. — Привет, этого достаточно.
Она отвернулась, ее душили слезы. Потом взяла себя в руки, вытерла слезы и снова повернулась к нему:
— У меня тоже к тебе поручение, Манольос.
Сунула руку под подушку и достала ножницы.
— Помоги мне приподняться, — сказала она.
Манольос приподнял ее, подложил ей под спину подушку, усадил поудобнее. Марьори сняла косынку с головы, развязала черную шелковую ленточку, которая стягивала толстые каштановые косы. Она попыталась отрезать ножницами косы, но не смогла, — сил не хватило.
— Не могу, — сказала она, — не могу, Манольос! Помоги, пожалуйста.
— Ты их отрежешь? — спросил испуганно Манольос.
— Отрежь их! — ответила она хриплым голосом.
Манольос дотронулся до теплых, еще живых кос девушки, и его рука дрогнула.
— Отрежь их! — повторила Марьори.
Манольос отрезал одну косу, потом вторую, и руки его дрожали, словно резали живое тело.
Марьори взяла косы, посмотрела на них, покачала остриженной головой и вдруг, не сдержавшись, громко зарыдала. Потом наклонилась, вытерла волосами слезы, взяла косынку, медленно и осторожно завернула в нее волосы — как будто пеленала своего любимого умершего ребенка, — завязала уголки косынки и протянула узелок Манольосу.
— Возьми их, — сказала она, — отдай ему и передай привет от Марьори. Больше ничего.
— Все хорошо, все хорошо, — говорил самому себе поп Фотис, шлепая босыми ногами по грязи. — Все хорошо, слава богу!
За ним, ссутулившись, шел Манольос, с ужасом думая о том, что в его котомке лежат завязанные в белую косынку две девичьи косы. Как будто за плечами он нес мертвеца!.. Небо грозно нахмурилось, раздался гром, пошел сильный дождь.
— Все хорошо, все хорошо! — снова прошептал поп Фотис и ускорил шаг.
Он молча и торопливо шел под проливным дождем, глядя себе под ноги. Стая журавлей пролетела над его головой, но он не поднял глаз, чтобы взглянуть на них. Он почти бежал. Только к вечеру, когда сквозь завесу дождя уже показалась острая вершина Саракины, он обернулся к Манольосу и сказал ему:
— Будем бороться, Манольос! С одной стороны — архиепископы, попы, старосты, ослепленный народ, с другой стороны — мы, несколько босоногих, и Христос. Не бойся, Манольос, мы победим!
И продолжал идти, шлепая по грязи. Потом вдруг засмеялся.
— Почему, спрашивает, я не надел своих туфель! Готов об заклад побиться, то же самое, наверно, сказал и Кайафа Христу.
И они стали подниматься на Саракину.
Последние два дня Михелиса мучило страшное беспокойство. Он уже не мог спокойно спать в своей постели. Как только он засыпал, к нему являлся отец, страшный, обнаженный, разгневанный. «Мне кажется, если я еще несколько дней побуду один, то сойду с ума», — думал Михелис, дрожа от страха.