Поп Фотис осмотрелся: за спиной архиепископа висела икона с изображением распятого Христа, на этажерке стояли книги с золотым тиснением на переплетах, на стене висела большая картина — гораздо больше, чем икона, — и на этой картине был изображен сам архиепископ в золотом облачении, в тяжелой митре, с длинным посохом в руке.
Поп Фотис молчал. Архиепископ стал нервничать.
— Дорогой отче, или говори, или уходи, у меня нет лишнего времени!
— У меня тоже, твое преосвященство, лучше я уйду! Я хотел защитить свои права, но теперь понял: вот кто меня защитит! — сказал священник и пальцем указал на распятого Христа.
— Кто? — спросил архиепископ и обернулся.
— Распятый Христос.
Архиепископ совсем взбесился, стукнул кулаком по столу.
— Прав поп Григорис, ты — большевик!
— Да, если и он большевик! — ответил священник и снова показал на Христа.
— Ангелика! — крикнул архиепископ.
Вошла толстая племянница.
— Следующий раз, если придет этот поп — посмотри на него хорошенько! — не пускай его!
— Бог нас рассудит, уважаемый архиепископ, когда мы оба, босые, предстанем перед ним, — спокойно сказал поп Фотис, открыл дверь и вышел.
Долго он бродил по улицам, зашел на крытый рынок, побывал во дворе мечети, перешел арочный мост и попал в сад; затем вернулся в село и снова начал бродить по переулкам. Он внимательно смотрел на все, но ничего не видел. В голове у него шумело, какой-то туман стоял перед глазами. Он думал об архиепископе, о детях Саракины и приближающейся зиме.
Вдруг он оказался перед заезжим двором Герасимоса. Он вошел. Манольоса еще не было.
— Улетела пташка! — крикнул ему хозяин. — Он тоже ушел гулять с самого утра.
Поп Фотис, совершенно обессиленный, присел. Он чувствовал себя так, будто возвратился из путешествия на край земли. Он прислонился к стене, закрыл глаза и застонал.
В это время Манольос неподвижно сидел у изголовья постели Марьори и смотрел на нее. Она спала, и Манольос ждал, когда она проснется…
Он смотрел на нее, и сердце его сжималось. Она страшно исхудала. Глаза были обведены огромными синими кругами. Под тонким одеялом едва угадывалось ее истощенное тело. Видно было, что тень смерти уже коснулась ее лица. Казалось, она ненадолго вышла из земли, поиграла, посмеялась, поплакала, обручилась, схватила полный стакан, но, не успев коснуться его губами, снова очутилась во власти земли…
Вдруг Марьори вздохнула, открыла глаза и увидела Манольоса.
— Здравствуй, Манольос, — сказала она. — Это он тебя прислал?
— Он, Марьори, Михелис.
— Он поручил передать мне что-нибудь?
— Да, Марьори. Привет.