Манольос раскрутил веревку, зачерпнул воды, напился, окунул голову в ведро, чтобы освежиться; расстегнув ворот рубашки, вытер пот. Потом взглянул на Саракину — и перед его мысленным взором, озаренный пламенем, словно созданный из самого солнца, предстал отец Фотис. Манольос смотрел на суровую фигуру праведника, ни о чем не думая, ничего не спрашивая, и испытывал странное, необъяснимое блаженство.
И так он стоял долго и неподвижно, разглядывая аскетическое лицо, и, как молодой колос пшеницы, впитывал в себя это сияние. Здесь, застыв у мраморного колодца, он испытал огромную, ни с чем не сравнимую радость, словно почувствовал великое облегчение после долгих месяцев болезни. Нет, это была даже не радость, а что-то более глубокое, значительное и вечное, как распятие.
Когда он очнулся, солнце уже склонялось к западу.
— Я, наверно, спал, — пробормотал он, — уже вечереет…
Ему стало легче, он затянул пояс, поднял с земли свой посох и заторопился встретиться со своими любимыми друзьями в уединении — с овцами, баранами, овчарками, со своим юным, загорелым, кудрявым помощником, настоящим дикарем — Никольосом.
Он совсем было тронулся в путь, как вдруг приозерный камыш зашевелился, и оттуда послышался нежный, умоляющий и слегка насмешливый голос:
— Эй, Манольос, испугался и уходишь? Постой, я хочу с тобой поговорить.
Он повернулся. Вдова Катерина, с кувшином на плечах, выходила из камыша. Жадными глазами он посмотрел на ее ослепительную шею, на ее голые, словно налитые руки, на ее красные улыбающиеся губы.
— Чего тебе надо? — пробормотал он и опустил глаза.
— Зачем ты меня преследуешь, Манольос? — страстно и жалобно спросила вдова.
Поставив кувшин на край колодца, она вздохнула.
— Каждую ночь ты приходишь ко мне во сне, не даешь мне спать. Вот сегодня утром мне снилось, что ты держал в руках луну, резал ее на части, как яблоко, и кормил меня… Что тебе от меня надо, Манольос? Зачем ты преследуешь меня? Раз я тебя вижу во сне, значит, и ты обо мне думаешь.
Манольос стоял, опустив глаза; его опаляло горячее дыханье вдовы, в висках стучало. Он молчал.
— Покраснел ты, покраснел, Манольос, — радостно сказала вдова потеплевшим, немного охрипшим голосом. — Значит, и вправду ты обо мне думаешь, мой Манольос? И я о тебе думаю, и я… И когда я о тебе думаю, стыдно мне становится, как будто я голая и ты меня видишь… Как будто я голая, а ты мой брат и смотришь на меня.
— Я о тебе думаю, — ответил Манольос, все еще не поднимая глаз, — мне приятно думать о тебе. Всю страстную неделю ты не выходила у меня из головы. Уж извини меня!