– Если придет повестка, бери паспорт и прямиком к военкому. Он в курсе дел, ждет тебя… Что из Будапешта привезти?
«Бросаешь ты меня, фатер, на ржавые гвозди», – думал Гешка, стоя у окна и провожая взглядом отца. Прапорщик Саша с узкой, как у лисы, физиономией распахнул дверцу черной «Волги». Отец, здороваясь с ним, как сторублевую купюру, протянул руку. Чин! Гешка у зеркала примерил отцовскую шинель. Волосы легли на плечи и закрыли вышитые золотом звезды на погонах.
– Качман ты нулёвый! – сказал Гешка своему отражению, что на местном сленге ничего хорошего не означало. Отражение скорчило гримасу и быстро скинуло с себя шинель.
Будущее представлялось Гешке Ростовцеву в виде пирамидки из взбитых подушек, причем каждая из них имела свою окраску. Студенческие годы в МАИ умещались в подушке голубого цвета. Женитьба на Тамарке и эйфория, связанная с этим, – в белой. Поездки за границу ждали Гешку в коричневой с красными полосами. Восхождения на Фудзияму, Канченджангу и Килиманджаро таились в ярко-оранжевой подушке. Самая маленькая, черненькая, венчающая пирамиду, означала уход в мир иной. А для подушки цвета хаки, увы, в Гешкиной пирамиде места предусмотрено не было.
Как-то к Гешке зашел неприятный парень с женскими глазами.
– Я брат Сидельникова, – с порога представился он и провел рукой по глазам, будто слезу вытер.
Гешка попытался отыскать сходство этого парня с погибшим Сидельниковым.
– Двоюродный, – уточнил неприятный парень и вздохнул: – Бабки нужны. Памятник ставить будем.
– Сейчас, – кивнул головой Гешка и резко захлопнул перед незнакомцем дверь.
«Брат» звонил минут десять, потом затих.
– Ладно, встретимся, генеральский отпрыск! – забубнило в замочной скважине.
– Долго ждать придется, чучело! – крикнул Гешка, потом поднял трубку телефона, позвонил вахтерше, которая сидела в вестибюле на первом этаже, и сказал ей, что если она и впредь будет пропускать в дом всяких жуликов, то ее уволят с работы.
Наутро с почтой Гешка получил повестку. В парикмахерской он путано объяснял, что ему надо:
– Побольше состригите.
– Польку, что ли?
– Не польку, а совсем…
– Что совсем? Убрать виски? Затылок выстричь?
Гешке стыдно было говорить «налысо».
Вскоре он сидел перед зеркалом уже совершенно спокойный, философски рассматривая свою голову. Череп, оказывается, был у него отвратительной формы. Уши выпирали, как лопухи после дождя. На темечке тлела красная загогулина – горькая память о пике Инэ.
В этот же день он напялил на голову спортивную шапочку и вместе с Тамарой пошел к матери.
Тамара очень нравилась Гешкиной матери.