Я стою на краю канавы почти час, пока в гостиную не входит священник. Садится на диван, допивает свой чай, читает. Он не знает, что я за ним наблюдаю. Он понятия не имеет, что я также могу тайком вмешаться в его жизнь, как и он в мою.
Как Патрик и обещал, распечатано десять фотографий — каждая размером с бейсбольную карточку, на каждой изображен другой «священник». Калеб внимательно смотрит на одну из карточек.
— Педофилы Сан-Диего, — бормочет он. — Не хватает только статистики.
Мы с Натаниэлем входим в кабинет, держась за руки.
— Смотри, кто здесь! — весело говорю я.
Встает Патрик.
— Привет, Кузнечик. Помнишь наш вчерашний разговор? — Натаниэль кивает. — А сегодня со мной побеседуешь?
Он уже заинтересовался, я чувствую это. Патрик похлопывает по подушке рядом с собой, и Натаниэль тут же взбирается на диван. Мы с Калебом усаживаемся по обе стороны от них в мягких креслах. «Как обыденно мы выглядим», — думаю я.
— Как я и обещал, я принес с собой несколько фотографий. — Патрик достает оставшиеся снимки из папки на кофейном столике, как будто собирается раскладывать пасьянс. Он смотрит на меня, потом на Калеба — молчаливое предупреждение, что сейчас настал его час. — Помнишь, ты говорил, что тебя обидели?
Да.
— И ты сказал, что знаешь, что кто это сделал?
Очередной кивок, только после продолжительного молчания.
— Я хочу показать тебе несколько снимков, и если на одном из них ты увидишь своего обидчика, то я хочу, чтобы ты указал мне на него. Но если человека, который тебя обидел, нет на фотографиях, ты просто покачай головой, чтобы я знал, что его здесь нет.
Патрик отлично это сказал — открытое, законное вступление перед опознанием; просьба, которая не станет подводить Натаниэля к мысли, что здесь есть правильный ответ.
Несмотря на то что он все-таки есть.
Мы наблюдаем, как темные, бездонные глаза Натаниэля переходят от одного снимка к другому. Он сунул руки под колени. Ноги его даже до пола не достают.
— Ты понимаешь, Натаниэль, чего я от тебя хочу? — переспрашивает Патрик.
Натаниэль кивает, потом одна его рука выползает из-под колен. Я так хочу, чтобы у него все получилось, так сильно этого хочу, что становится больно: поскорее бы завертелось колесо правосудия! И так же сильно, по той же причине, я хочу, чтобы у сына ничего не вышло.
Его рука по очереди проплывает над каждой карточкой, как стрекоза, зависшая над ручьем. Рука двигается, но не опускается. Пальцы касаются лица Шишинского и двигаются дальше. Взглядом я пытаюсь заставить его вернуться.
— Патрик, — не сдерживаюсь я. — Спроси, он кого-нибудь узнаёт?