— Ты ведешь себя просто глупо!
— Пусть! Но сделай это для меня!
— Дима, не будь ребенком!
— А ты не будь такой эгоисткой! Зачем тебе этот идиот, который сгниет в Австралии под забором?
— Не сгниет. Какой-то богатый человек предложил ему там работу и оплачивает поездку.
— А кто, он сказал?
— Нет, не сказал.
— Ты что, даже не спросила?
— Я спросила, но он не сказал. Ничего. Ни имени, ни фамилии.
— Так вот: это прощание — мое последняя капля! Если ты завтра туда пойдешь, я от тебя уйду! И тоже навсегда! Или он — или я!
Мое терпение тоже не бездонно. Я встаю и решительно отвечаю:
— Пойду. Уходи.
И выхожу их кухни, громко хлопая дверью. В комнате прижимаюсь к холодному стеклу, закрываю глаза — и ясно, столь ясно, что сама пугаюсь, вижу лицо Алика. Горькие слезы текут по щекам, скатываясь на подоконник.
— Прости меня, Ри!
Не оборачиваюсь. Димка обнимает меня за плечи.
— Прости меня, пожалуйста! Я понимаю, тебе тяжело. Но я люблю тебя. И ты только моя девочка. Если бы ты знала, как же сильно я тебя люблю.
Я обнимаю его, прижимаюсь всем телом, плачу, рыдаю в голос — оттого, что я не одна и кто-то меня слушает.
— Прости меня. Тебе сейчас так тяжело. Я должен был это понять. Я просто не хотел, чтобы ты туда шла, думал, что тебе будет слишком тяжело вынести, все-таки переживания… Но если ты настаиваешь идти, тогда конечно…
Голос его нежный и теплый — голос самого дорогого мужчины в мире. Судорожно вдыхаю его теплый запах — и постепенно вся боль и тоска оставляют мое сердце. И только круги перед глазами, и опьяняющее ощущение крепких Димочкиных рук…
Вечером начался дождь. Серое небо в клочьях порванных облаков. Димка собирался в студию, на ночную запись. Это значит, что он вернется не раньше 8–9 утра.
— Даже природа оплакивает твоего поэта! — грустно говорит Дима. Я не понимаю, что это — ехидство или настоящая грусть.
Я заказываю такси, решив не брать машину. В таких расстроенных чувствах лучше не садиться за руль. Холодный ветер, ворвавшийся в окно машины, растрепал мои волосы, испортил прическу. Алик сказал бы, что я нравлюсь ему с любой прической. К горлу вновь подступила боль. Алик являл для меня целую эпоху, он был неугасимым символом освобождения, надежды. Я не могла представить, что, однажды набрав номер, услышу в ответ длинные гудки или чужой голос. Воспоминания о прошлом сотрутся и заменятся другими. Мне хотелось плакать, но я не могла.
В квартире Алика была масса народа. Я вручила ему на память небольшой сувенир. Некоторые из гостей были мне знакомы, но большинство — нет. Было много еды и спиртного. Стоило присмотреться более внимательно, как сразу бросалось в глаза: за веселыми шутками окружающих таится что-то совсем не веселое и жизнерадостное. Улыбки были натянутыми, а глаза — не смеялись. Вскоре веселье сняло как рукой. Маленькое мгновение правды — молчание. И стало понятно, что это — прощание. И кто-то тихо сказал: