Повисло молчание.
— Я отнес часы Тома Волера к молодому часовщику, который знает толк в подобных вещах. Помнишь, я в тот раз рассказывал, как меня мучил кошмар о «Ролексе», который все тикал и тикал на отрубленной руке Волера?
Мёллер кивнул.
— Я получил объяснение, — сказал Харри. — У самых дорогих в мире часов ход регулируется системой «Турбийон» с частотой двадцать восемь тысяч колебаний в секунду. Поэтому секундная стрелка внешне плавно скользит по циферблату. Причем механизм таков, что тикают эти часы громче других.
— Да, «Ролекс» — часы хоть куда.
— Однако у Волера марка «Ролекс» использовалась как камуфляж. На самом деле его часы — «Ланге-один Турбийон». Один из ста пятидесяти экземпляров. Той же серии, что и твой подарок мне. Последний раз, когда «Ланге-один Турбийон» выставляли на аукцион, исходная цена составляла три миллиона крон.
Мёллер кивнул, по его губам словно бы скользнула едва заметная улыбка.
— Вот так вы платили сами себе? — спросил Харри. — Часами за три миллиона?
Мёллер застегнул пальто, поднял воротник.
— Они стабильны в цене и не так бросаются в глаза, как дорогие автомобили и дорогие произведения искусства. Их легче провезти контрабандой, чем наличные деньги, и отмывать не нужно.
— И часы обычно передаривают.
— Именно.
— Так что же произошло?
— Это долгая история, Харри. И как многие трагедии, началась она из самых благих побуждений. Нас было несколько человек, и все мы хотели внести свою лепту. Навести порядок там, где правовое общество потерпело неудачу. — Мёллер надел черные перчатки. — Кое-кто говорит, так много преступников разгуливает на свободе, потому что, мол, система правопорядка похожа на крупноячеистую сеть. Только это сравнение ошибочно. Напротив, сеть тонкая, с мелкими ячейками, она отлавливает мелочь, а напора крупной рыбы не выдерживает, рвется. Мы хотели стать второй сетью, такой, что остановит акул. Среди нас были не только полицейские, но и юристы, политики, чиновники, которые видели, что наша социальная структура, законодательство и правовая система совершенно не готовы противостоять международной организованной преступности, хлынувшей в страну, когда мы открыли границы. Полиция не обладала полномочиями, позволяющими на равных вести игру с нарушителями закона. Поэтому впредь до обновления законодательства приходилось действовать скрытно.
Мёллер покачал головой, устремив взгляд в пелену тумана.
— Однако там, где все наглухо закрыто и засекречено, всегда заводится гниль. Так вышло и с нами: сперва эти бациллы внушили нам, что надо контрабандой ввозить оружие, чтобы не допустить превосходства противника в этой области. Дальше — больше: мы начали продавать оружие, чтобы финансировать свою деятельность. Явный парадокс, но те, кто протестовал, быстро обнаружили, что гниль одержала верх. Затем мы стали получать подарки. На первых порах мелкие. Якобы в порядке поощрения, стимула. С намеком, что отказ от подарка будет воспринят как отсутствие солидарности. На самом же деле это была лишь очередная фаза разложения, коррупция, которая незаметно засасывала тебя в трясину, и в конце концов ты сидел по уши в грязи. И ведь на попятный не пойдешь, слишком у них много компромата на тебя. А хуже всего, что ты знать не знал, кто такие эти «они». Наша сеть состояла из небольших ячеек, которые поддерживали между собой связь через контактных лиц, дававших клятву молчать. Я не знал, что Том Волер один из нас, что именно он организовал контрабанду оружия и что вообще существовал некто с кодовым именем Принц. Пока вы с Эллен не докопались. Тогда-то я понял, что мы давным-давно забыли свою изначальную цель, что давным-давно нами движет один-единственный мотив — жажда личного обогащения. Что я коррупционер. И тоже виновен в том… — Мёллер глубоко вздохнул, — что погибли такие полицейские, как Эллен Ельтен.