Унтерштурмфюрер Штарк, сообщив о гибели моей жены, дал мне адрес детского приюта в Аугсбурге, где теперь находится наш сын. Но в отпуске, даже краткосрочном, категорически отказал. Глядя на меня в упор своими бледно-голубыми, ничего не выражающими глазами, он сухо пояснил: «Сожалею, но своего сына вы сможете увидеть только после успешного завершения операции в Нью-Йорке. Не беспокойтесь, в приюте о нем позаботятся. Что касается вашей супруги, ее достойно похоронят вместе с другими погибшими жителями — об этом оберштурмбаннфюрера Скорцени заверил бургомистр…» Потом Штарк выразил соболезнования от себя и Скорцени — я же стоял и думал: «Как он сказал? «Увидите сына только после успешного завершения операции…» Вот сволочи! Знают: ребенок — это все, что у меня осталось на этом свете… И еще мама…»
Вместе с тем только сейчас, после гибели Евы, я по-настоящему понял, как сильно я ее любил. И продолжал любить…
Заснуть в эту ночь я так и не смог — лишь под утро впал в полузабытье, да и то ненадолго. В половине четвертого (в разведке выработалась привычка фиксировать по времени самые различные события и факты) дружно завыли сирены воздушной тревоги. «Ну вот, небо чуть прояснилось (вспомнилась вчерашняя луна), и русские самолеты тут как тут…» — подумал равнодушно. И сразу поймал себя на мысли: «Выразился-то как — «русские самолеты»! Словно сам я уже как бы и не русский…»
Громко зазвенели зуммеры корабельной сигнализации. Невольно представилось, как в такую же лунную ночь три дня назад так же завыли сирены над маленьким южногерманским городком. К горлу снова подкатил тугой комок, и я подумал в озлоблении: «Сволочи, все сволочи! И немцы, и чертовы янки, убившие мою жену!»
Об американцах как о вояках я был достаточно наслышан от знакомых немцев с Западного фронта. Их мнение было единодушным: «Как солдаты они русским и в подметки не годятся!» Зато, как видно, большие мастера безнаказанно бомбить мирных жителей…
Вскоре забухали зенитки и послышались близкие разрывы мощных авиабомб. Несколько фугасок упало рядом с плавбазой: я почувствовал, как «Данциг» начал раскачиваться на волнах, образовавшихся от их разрывов. Позже я узнал, что осколками и ударной волной повредило кормовую надстройку, а в машинном отделении возник пожар.
Сам я, естественно, ни в какие убежища не пошел — лежал в темноте и слушал разрывы, хлопки зениток, топот бегущих по коридору людей, их голоса и крики. Когда громко забарабанили в дверь каюты, я встал и открыл замок — на пороге стоял матрос с фонариком (свет повсеместно был выключен). Он торопливо спросил: «Есть раненые, повреждения, пожар?» Я ответил «нет», и он забарабанил в соседнюю каюту — та оказалась незапертой, и моряк вошел внутрь. Я же снова лег, закинув руки за голову и безучастно уставившись в темный потолок. («По-морскому — подволок», — вдруг вспомнилось где-то слышанное флотское словечко.)