Пользуясь относительным затишьем, подбирали своих раненых и убитых. По распоряжению Павла Баев, Садчиков, Илюшин и Густельский сносили их на плащ-палатке к блиндажу, где находились Вишняков и Пермяков. Раненых перевязывали и заносили внутрь, а убитых — их было пока двое, Яковенко и Ерохин — заворачивали в одеяла и клали в воронку неподалеку.
Сначала со склонов овражка принесли обсыпанного землей, не подававшего признаков жизни Шукшина. Тяжелая контузия и ранение. Сильно истек кровью. Потом Сидорчука, угодившего под автоматную очередь, доставили. Этому повезло исключительно. Четыре пули пробили мякоть бедра, и ни одна кость не задета.
Сидорчук как узнал, что не больше полутора месяцев в госпитале проваляется и с ногой останется, в санроту заторопился. Его в блиндаж, а он ни в какую. Тащите в тыл, кричит, и все тут.
Кликнули Колычева.
— Ты чего дурью маешься? Какая еще тебе, к черту, санрота сейчас привиделась? Потемну раненых приказано эвакуировать. Не знаешь, что ли?
— Отправь, взводный! До ночи тут еще сто раз накрыть может! Не только копыт — башки ни за хрен лишишься! Человек ты или кто? Отправь, говорю! Век помнить буду!
— Как я тебя отправлю? Людей под пули подставлю?
— Скажи Карзубому и Ханыге, они не побоятся! — Ханыга — кличка Василия Николаева.
— Да ты что в самом деле?! — теряя терпение, вскипел Павел. — А в окопах кто останется?! Кто это меня за такие вещи по головке погладит?..
— Плевать мне на твои окопы! Не штрафник я больше, конец судимости! Понял? Давай отправляй, падла, пока добром прошу! Чистый я теперя!..
Такова психология многих штрафников: пока не ранен, жизнью своей мало дорожит. И не только из бравады. Что о ней особо думать — пропащая! Но как только зацепит в бою — все. Штрафник больше не штрафник и жизнь сразу по-другому оценивать начинает. Руками и зубами за нее цепляется. Точно до этого момента она у него отнята была, а теперь ее нежданно-негаданно возвращали.
Последним притащили Салова. По тому, как не донесли до блиндажа и тяжело опустили провисшую до самой земли плащ-палатку на край воронки, в которой лежали убитые, стало ясно: принесли мертвого.
Павел внутренне сжался. Мысленно он приготовился к плохому, иначе цыган давно вернулся бы во взвод, но упрямо отвергал самое худшее. В нем почему-то крепко сидело убеждение, что с Саловым этого произойти не может.
— Ну? — нетерпеливо спросил он, подходя и требуя взглядом ответа у Баева.
— Кажись, отошел, — снимая шапку и ею же отирая устало со лба испарину, понуро отозвался Баев. — Тяжеленный, однако…