В другие дни я просто приходил к процветавшим некогда коммерческим заведениям, которые стояли вдоль шоссе, глядя поверх него на элеватор и на пути «Канадской тихоокеанской». Лежа ночью в постели, я часто слышал, как стучат товарные поезда, как тормозят и набирают ход большие тепловозы, как поскрипывают колесные рессоры, как вскрикивают тормозные колодки и шпалы. Примерно то же слышал я из моей спальни в Грейт-Фолсе. Правда, в Партро никакие поезда не останавливались. Элеватор давно пустовал. Иногда, разбуженный поездом, я выходил, босой, в одних трусах, наружу, в холод, в едва разгоняемую светом луны тьму, надеясь увидеть северное сияние, о котором рассказывал мне отец, но которого в Грейт-Фолсе я ни разу не видел — и в Партро тоже. Массивные тени зерновых вагонов, цистерн, полувагонов раскачивались и подрагивали, из-под тормозных колодок летели искры, окна служебного вагона светились тусклой желтизной. На замыкавшей состав платформе нередко стоял человек — примерно так же стояли на виденных мной фотографиях политики, произносившие перед толпами пылкие речи, — стоял и глядел в смыкавшуюся за поездом тишину; красному буферному фонарю не хватало силы, чтобы осветить его лицо, он не подозревал, что я за ним наблюдаю.
Ну так вот, осматривая фасады небольших коммерческих зданий — пустого, карманных размеров банка, сложенного из бутового камня, на одном из которых было высечено «1909»; здания масонской ложи; обувного магазина «Атлас» с разбросанной по полам обувью; сумрачной бильярдной; заправочной станции с ржавыми, стеклянными сверху колонками; страховой конторы; салона красоты с двумя большими серебристыми фенами, опрокинутыми и разбившимися, с полом, усыпанным кирпичами, обломками оборудования, упаковками продававшейся здесь косметики (свет во всех этих зданиях казался холодным и мертвенным, вредоносные стихии проникали в них через сорванные задние двери, и все они стали для людей бесполезными), — я всякий раз ловил себя на мыслях о жизни, которая шла здесь, а не о той, что этот городишко покинула. Он вовсе не был, вопреки тому, что я думал о нем в первое время, музеем. Теперь я смотрел на него с большим уважением. И пришел к выводу, что, хоть меня и учили не приноравливаться к новым местам и окружению, любой человек, возможно, приспосабливается к ним, сам того не замечая. Именно этим я и занимался. Ты делаешь это в одиночку, не вместе с другими и не для них. Возможно, приспособление — дело не такое уж трудное и рискованное, да и постоянным быть ему не обязательно. Это направление мыслей даровало мне новую свободу, я словно бы начинал новую жизнь или, как уже было мной сказано, становился другим человеком — не застрявшим на месте, но пребывавшим в движении, то есть в прирожденном состоянии всего сущего. Нравилось мне это или было для меня отвратительным, но мир вокруг меня изменялся независимо от того, что я чувствовал.