Уильям, поглощенный безнадежно рациональным, математически точным поеданием кекса, заканчивает гораздо быстрее меня и бесстрастно рассматривает мою порцию. Кажется, что-то его беспокоит.
— А безлактозные кексы не бывают с розовой глазурью, — говорит он.
— Жаль, — отвечаю я.
— Только ванильные и шоколадные.
— Наверное, им просто не приходило в голову, что можно делать безлактозные кексы с розовой глазурью. Оставь записку с пожеланиями пекарю. У меня есть ручка. Будешь писать?
— Может быть… — Уильям облизывает губы и с тоской смотрит на мой кекс.
Его пристальный взгляд портит мне удовольствие, я уже не в силах медитировать и сосредоточиваться.
— Хочешь кусочек?
— Да, — говорит он. — Но я не переношу лактозу.
— Я знаю, что ты не переносишь лактозу. Официантка знает, что ты не переносишь лактозу. Девушка за прилавком знает, что ты не переносишь лактозу. Все в этом кафе знают, что ты не переносишь лактозу. Но если ты возьмешь кусочек кекса, то, поверь мне, не умрешь. Не будет никакого вреда.
— Ну разве что очень маленький кусочек, — бормочет Уильям.
Я протягиваю ему свой кекс. Я уже слизала почти всю глазурь с одной стороны, и Уильям осторожно поворачивает кекс, чтобы откусить с необлизанной. Он аккуратно кусает, придерживая лакомство обеими руками, — точь-в-точь мышка из мультика, грызущая кусочек сыра.
— Спасибо.
— Не стоит благодарности.
— Очень вкусно.
— Да.
— Даже вкуснее, чем мои безлактозные кексы.
— Правда?
— Нет, безлактозные кексы тоже вкусные. Очень вкусные. Но твой, наверное, лучше. Немножко лучше. Из-за клубничной глазури. — Уильям вдруг становится очень серьезным. — Или из-за масла.
— Да, мне тоже нравится.
Уильям вздыхает.
Младенец на противоположном конце стола громко срыгивает, а его мать смеется. Сердце разрывается от боли, я удивляюсь, как можно мило беседовать о кексах, а в следующую минуту сдерживаться, чтобы не разрыдаться.
Уильям смотрит на ребенка.
— Сколько ему, интересно, — размышляет он вслух.
— Четыре месяца, — отвечает мать.
— А выглядит старше. Наверное, большой для своего возраста.
Мать смеется и смотрит на меня, словно желая сказать: ваш ребенок развит не по возрасту, какая прелесть. Я тщетно пытаюсь улыбнуться.
— Да, довольно большой, — говорит она.
Уильям задумчиво прихлебывает шоколад. А потом спрашивает:
— Эмилия, ты знаешь, что Изабель была не настоящим человеком?
— Что? — шепотом переспрашиваю я. Шепотом — потому что в противном случае закричу.
— Она была не настоящим человеком. Так гласит иудейский закон. Ребенок становится настоящим человеком, когда ему исполнится восемь дней. А Изабель было всего два дня, когда она умерла. Это значит, что она не была настоящим человеком. То есть по иудейскому закону.