— Я думал, ты смеешься, — страх Альгиса превращается в злость. — Ведь она не вещь. Ты ее спрашивал?
— Нет.
— Тогда почему торгуешь, словно корову? — Берет Жолинаса за грудки и кричит прямо в лицо: — Со мной говори о чем хочешь, твое дело, но, не приведи господь, к ней с такими речами подойдешь — убью! — и, чтобы придать своим словам вес, бьет Стасиса в лицо.
— Убей, но я и после смерти вам покоя не дам.
— Не давай! — Угроза не действует на Альгиса.
Он бьет Стасиса в глаз, тот отлетает на несколько шагов, но вскоре поднимается и снова:
— Я к вам в первую ночь приду!..
— Приходи! — Пожайтис уже не злится, но в ярости колошматит Стасиса. — Приползи! Приплетись! — дубасит его, словно спелый сноп, пока не устает, и, задыхаясь, смотрит ему в глаза.
По подбородку Стасиса из разбитой губы струится кровь, глаза заплывают, но Жолинас ничего не чувствует:
— Я ведь по-хорошему… А ты меня бьешь. Ну, почему ты меня не бьешь? — спрашивает упрямо и снова встает и, покачиваясь, подходит ближе.
Пожайтис колотит его и руками, и ногами, сбивает на землю, месит кулаками, словно тесто, пока наконец не выбивается из сил. И не видит, как во двор заходит дурочка Казе, которая с первых дней войны бегает по деревням, по полям в поисках своего мужа, точнее, изнасиловавшего ее солдата, и говорит каждому встречному: «Ложись, гадина, убью!»
Но теперь она стоит довольная, глупо улыбается и смотрит, как Альгис колотит соседа. Увидев Казе, Пожайтис, опомнившись и застыдившись, поспешно выпрямляется, оставив лежащего Стасиса, а потом топает ногами и кричит:
— Марш отсюда! Оба!
Дурочка пятится и что-то бормочет себе под нос, но едва хозяин, плюнув в сторону Стасиса, широкими шагами уходит в комнату, она тут же задирает все свои тряпки и ложится рядом со Стасисом. Тот вскакивает словно ужаленный, бежит, покачиваясь, по большаку и слышит, как дурочка семенит следом и с настойчивостью сумасшедшей повторяет:
— Ложись, гадина, убью!
Подгоняемый этими страшными словами, Стасис хватает полы плаща, натягивает их на голову, чтобы ничего не видеть, и бросается под колеса проезжающей машины.
Стасис приходит в себя от нежных оплеух. Молодой шофер трясет его и, чуть не плача, хлопает по щекам:
— Ну, очнись ты, черт тебя подери! Если хочешь умереть, то хоть бы записку в карман положил! — И едва Стасис открывает глаза, дает ему порядочную оплеуху. — Дурак, если самому жить надоело, то хоть другим жизнь не ломай!
— Иди к нам в милицию, — узнав его, приглашает Моцкус. — Там будет ради чего рисковать.
— Был, все бросил, но Милюкас не принял.