Сергей сделал ход.
Аверин неожиданно спросил:
— Как ваше имя и отчество?
— Кравченко, ваше благородие! — ответил Сергей, глядя в глаза поручику, как того требовали воинские правила.
— Ладно уж, ладно, — усмехаясь, сказал Аверин, — давайте разыграем, кому белыми, если это для вас так важно.
Во время игры они оба молчали, лишь один раз Аверин сказал, когда вблизи раздался одинокий орудийный выстрел:
— Доска эта и фигуры мне по наследству достались от убитого командира роты; тоже, говорят, играл с вольноопределяющимся.
— А вольноопределяющийся? — спросил Сергей.
— Убит, кажется; впрочем, не помню, — ответил Аверин, навалился грудью на стол и запустил пальцы в волосы, приподняв фуражку.
— Как там у вас? — спросил Солнцев, насмешливо поглядывая на Аверина.
— Да, видишь, какая штука, — словообильно стал объяснять Аверин: — во-первых, условились ходов обратно не брать, а по-военному, что называется, убит — готов, не высовывайся; вот он у меня, воспользовавшись этим, и снял офицера, а партия моя уж была, как дважды два: мне бы только надо было двигать пешку, и я бы его удушил через шесть-семь ходов.
— Позвольте, — сказал Сергей, — как же пешку, когда слон мой угрожал?
— А, бросьте, какой там слон! — тонким голосом сказал Аверин.
Сергей был совершенно доволен.
Уходя из офицерской землянки, он думал: «Что ни говори, тюрьма мой дух закалила, раньше бы так не смог».
Игра в шахматы превратилась для Сергея в тяжелую обязанность. Каждый проигрыш Аверина сопровождался длинным, нудным объяснением того, что партия Кравченко была проиграна и что только случайность привела поручика в забывчивость, лишила верной победы. Когда в землянку входили офицеры, Сергей вставал и стоял, пока кто-нибудь из офицеров не говорил ленивым голосом:
— Можете сесть, вольноопределяющийся.
Сергей чувствовал в каждом обращенном к нему слове, в каждом взгляде, которым окидывали его обитатели офицерского блиндажа, что он для них низшее существо — рядовой. Но, конечно, тяжелей, чем грубость прапорщика Солнцева, была снисходительная, слащавая речь капитана Органевского, говорившего о солдатах: «Мои ребятушки — чудо-богатыри», или рассказывавшего, как солдаты с детскими лицами и широко открытыми, ясными глазами слушали его и наперебой просились в атаку. Солдаты представлялись капитану могучими детьми, идиотами, страстотерпцами, жаждущими немецкой и австрийской крови, набожными и любящими свое самодержавное отечество. Такое представление о солдате было распространено очень широко: не только вся реакционная печать, не только консервативные члены Государственной думы и Государственного совета, не только гимназистки, славшие на фронт вышитые кисеты и пакетики сахара, но многие члены партий эсеров и меньшевиков представляли себе народ на войне этакой русой куклой, разрисованной в исконно русском духе.