Он шел молча по темному коридору и внезапно остановился возле двери своей бывшей комнаты, прильнул лбом к холодной двери.
— Мама, мамка, — шептал он, и ему хотелось, как в детстве, зареветь и снова почувствовать сладость боли, сладость обиды. Но сейчас боль была беспощадна, безжалостна, сухая, и никто, даже мать не могла утешить его.
Он отошел от двери, навсегда уже закрытой для него. Послышался шум из Нюшкиной комнаты. «Заперлись», — подумал он. Вот в этот миг его вновь ударила волна смятения. Боль, ничем не отличающаяся от телесной муки, полоснула по сердцу.
Он ушел в степь. Переходя овражек, он упал и ободрал себе ладони.
Степан подумал: «В землю смотрю и падаю, а к ней шел как по рельсам, глаза закрыл». Внезапно ему вспомнилось лицо Веры, приподнявшееся от подушки, со слепыми блестящими глазами, и ему стало невыносимо мучительно; он взвыл хлипко, тонко, но тотчас оборвал голос и оглянулся: кругом никого не было. Сильно горели ладони, в кровь расшибленные мерзлою землею, но ему казалось, что им больно от душевных мук, и если успокоить боль — отпустит душу. Собрав немного снегу, Степан сжал его в руках. Сперва загорелось, потом стало прохладно, легче. И, действительно, боль успокоилась. Он пошел тише, начал ровнее дышать.
«Вот оно, — думал он, — хуже смерти. Придавило меня. Если человека придавит — конец. Вот смеются, если с другими гулять начнет, я сам смеялся. Как она глянет. А теперь, наверно, смеется и: «Желанный, милый мой, хороший, беленький, лучше всех». Руками за шею обнимает, как меня...»
У него глаза жгло от этих мыслей. Все это случилось так внезапно, и бедная душа его не была подготовлена к такому испытанию.
«Нет, тут только конец себе сделать, больше ничего не осталось. Я душой пропал», — думал он.
Как он раньше ничего не понимал! В нем всегда вызывали недоумение любовные страдания людей. Казалось, так просто: изменила — ну бог с ней, ведь с другой можно сойтись; и все хорошо. Часто он слышал ужасающие по грубости рассуждения, о женщине говорили нарочно пренебрежительно, злобно, оскорбительно, как о животном. «Сдохла баба», «Тут есть одна сучка, я с ней гуляю...» «Стервы» — так ругали и старых и молодых. Сейчас он понял, почему так говорили: под грубостью и внешней силой скрывали слабость.
Он вспомнил паровозного машиниста Партынского, лихого парня с черными усиками. Все знали, что жена Партынского — красивая полногрудая женщина, окончившая прогимназию, — гуляет с почтовым чиновником. Каких только страшных, грубых слов не говорил Партынский, напившись пьяным, о жене; пивная грохотала, слушая его кощунства. А этой же зимой Партынский во время дежурства обмотал голову толстым овчинным кожухом и влез в горящую топку паровоза. Как, должно быть, ему не хотелось жить, если он смог протиснуться в узкое палящее отверстие топки! А на Смоляниновской руднике молодой помощник слесаря на паровых котлах, у которого жена уехала в Ростов с проезжим механиком, кинулся под маховик, и его, рассказывают, не то что раздробило, а расплескало всего, точно воду из кружки. А сколько слышишь вокруг историй: зарезался забойщик, повесился плотник, на рельсы кинулся какой-то шахтер с шахты «Софья Наклонная». И все ведь из-за женщин, все из-за обмана, из-за измен! Теперь только Степан понял и одобрил действия этих людей. Раньше они казались ему чудаками, тронувшимися, а сейчас он чувствовал, что и у него хватило бы сил протиснуться в топку паровоза, — так трудно и мучительно было ему двигаться, думать, дышать. Все в мире вдруг оказалось пустым, ненужным: и работа, и учение, и речь приезжего в Марфиной мастерской, и славный друг Павлов, и земля, и небо, мать, и брат, и книги химика. Только Вера, только в ней было счастье, только с ней можно дышать, говорить, думать, существовать; без нее мир рассыпался в бессмысленную кучу обломков. Кто же это был? Бутов, наверно. А может, из завода кто-нибудь? Мастер? Силой заставил? Да, еще бы, какое там силой — спелись мирно. Снова приступ боли Заставил его побежать, охнуть, точно от ожога. Нет, не может он больше. Степан побрел к дому и, не входя в комнату, прошел в мастерскую. Он прикрыл за собой дверь и подумал: «Кто же виноват? Меня одного придавило, я один и пропал».