«Мы ликующие и праздно болтающие, — подумала она с насмешкой. — Какие мы ликующие, да и не болтающие, да и не праздные, это все в узких головах революционеров так». И, сама вдруг почувствовав раздражение, начала предлагать Бахмутскому омара.
— Ну, пожалуйста, — говорила она, — это знакомый инженер привез нам, он ездил в Англию, а я открытку написала, просила привезти, точно чувствовала, что вы будете гостить у нас.
— Право, стоит попробовать, весьма и весьма, я вкус в нем нахожу, — сказал Воловик, — Простите, ваше имя и отчество?
— Семен Львович, — отвечал Бахмутский.
«К чему эта глупая игра», — с еще большим раздражением подумала Марья Дмитриевна.
— А может быть, Семен Львович вегетарианец? — спросил Воловик.
— Мне нездоровится, — отвечал Бахмутский.
— Инфлуэнца? — спросил Петр Михайлович.
— Нет, у меня желудочные беспорядки, — сказал Бахмутский.
Ева Стефановна и Воловик переглянулись, в глазах у нее мелькнула веселая искорка.
«Что за нигилизм», — подумала Марья Дмитриевна.
— Да ешьте, как вас, Семен Львович, — сказал Петр Михайлович.
— Глядите же, — сказал Бахмутский, протягивая тарелку Марье Дмитриевне, — кто сеет ветер, пожнет бурю.
Петр -Михайлович захохотал. Воловик с сердитым недоумением поднял плечи.
Ему казалось, что в обществе нужно быть особенно вежливым, играть в воспитанность, — и он, здороваясь, особенно четко и значительно шаркал ногой, в разговоре любил употреблять выражения: «Да будет мне позволено сказать», «Я в отчаянии, но вынужден не согласиться с вами» и прочее.
После разговоров в цехе с мастерами и рабочими хорошие манеры доставляли такое же удовольствие, как свежая сорочка, которую он надевал взамен фуфайки, шершавой от мелких угольных частиц.
Внезапно он выпрямился и сказал:
— Да простят меня великодушно дорогие хозяева, и вы меня простите, Семен Львович... кажется, так? В присутствии дам вести такие разговоры, право же, не следует.
— Oh, Gott, warum so gross ist dein Tiergarten
[2], — пробормотал Бахмутский и отвечал Воловику: — Я ведь беседовал с врачом.
Марье Дмитриевне казалось, что в комнате дышать и говорить сделалось очень трудно. Каждое движение или слово Бахмутского пугали ее — вот-вот, казалось, он произнесет ту страшную резкость, которую нельзя уж будет никак замять и не заметить. Поведение Бахмутского казалось неестественным, и то, что она в собственной столовой чувствовала себя как на угольях, особенно раздражало ее. Он точно медведь пришел в их добрый мир. Мебель была не по нем, движения его, слова, улыбки, морщины, голос — все казалось невыносимым.