— Марья Дмитриевна, я вполне серьезно. Меня вот Ева Стефановна все заставляет читать Мережковского «Леонардо да Винчи», «Петр и Алексей», «Юлиан Отступник». Жую, простите меня, как корова в палисаднике: что трава, а что анемоны — не различаю.
— И музыки не понимаете? — участливо, как у больного, спросила Марья Дмитриевна.
— Музыку весьма люблю, — ответил Воловик.
— Удивительно, — сказала Марья Дмитриевна, — холодные люди, я их много знаю, любят музыку. Ученые, инженеры, такие, как вы или брат мой, готовы слушать часами.
— Но я вовсе не холодный человек, — сказал Воловик, поглаживая гладкую плотную бородку, — абсолютно не холодный. Мощный паровоз современной конструкции меня волнует до слез прямо. В нем силы больше, чем в Мережковских и Пшибышевских.
— Лошадиной силы, — усмехаясь, сказала Ева Стефановна.
Доктор, молча слушавший разговор, посмотрел на нее и покачал головой. Он до сих пор не мог привыкнуть к красоте Евы Стефановны. Но еще больше занимало его, что эта белокурая красивая женщина обладала живым умом и немалыми знаниями. У нее был несколько большой нос, но с такой изящной горбинкой и с такими нежными ноздрями, что он, казалось, и составлял главную прелесть ее лица. Марья Дмитриевна как-то сказала ей:
— Ваш нос так хорош, что ему и нужно быть большим, как красивым глазам, — чем больше, тем лучше.
В передней раздался звонок. Петр Михайлович пошел к двери.
— Неужели больные? — сказал Воловик и посмотрел на часы. — Уже без десяти двенадцать.
— Это, должно быть, гость наш, киевский знакомый, приехавший по делам.
— Да, в нашей жалкой гостинице останавливаться страшновато, — сказал Воловик.
Бахмутский вскоре вошел в столовую и поздоровался с гостями. Его наружность и поведение были настолько просты, что Марья Дмитриевна невольно удивилась, услышав, как, знакомясь с гостями, он назвался Огровский или Леварковский, — она не расслышала.
Воловик осмотрел Бахмутского и подумал:
«Из евреев, не богат, вероятно, неудачный медик либо присяжный поверенный без клиентуры».
И Бахмутский, принимая из рук Марьи Дмитриевны стакан чаю, мельком взглянул на красивое лицо инженера, на его строгие синие глаза, вдруг раздражаясь, подумал:
«Черносотенец, филистер и самодовольный сукин сын».
Рассердила его почему-то и изящная красота Евы Стефановны, рассердился он и на доктора, и на Марью Дмитриевну.
«Чаек с вареньем, чаек с вареньем и беседа», — думал он, все еще находясь под впечатлением собрания и разговоров с рабочими.
Марья Дмитриевна поняла его состояние: он вернулся с конспиративного собрания.