— «Ветролёт»? — удивляется Прошка.
Ну, конечно! Откуда ему про вертолёты знать! Средневековый чувак, одно слово. Зато Прошка — товарищ надёжный. Не то что Дёма…
— Да так… — бормочет Глеб. — Подумал — взлетает, не разбегается.
— А-а… хм… ветролёт… — Прошка замолкает, и, подняв голову, щурится на сиреневое марево у горизонта.
Ветер. Крепкий. Взметнув подол Прошкиной рубахи, поднимает, путает его соломенные волосы, волной ударяет Глебу в лицо. Вокруг шумит, серебрится, пригибаясь под сильными порывами ветра густая луговая трава.
— Гроза будет! — тянет Прошка и снова чешет облупленный, похожий на картофелину нос. — Идём! Дёма звать тебя велел. — Ну-ко, сколь набрал? — заглядывает с любопытством в Глебов туесок, смешно, трубочкой, вытягивает губы. — Кру-упная… Тамо, на пригорке — мелкая совсем, зато мно-ого! И слаще она, мелкая-то.
Глеб приподнимается, берёт двумя пальцами крупную продолговатую ягоду. Суёт её в рот, прижимает языком к нёбу — сладкую, душистую, чуть шершавую. Вкусно. Мелкие семечки хрупают на зубах. — Не-е, эта вкуснее!
— Ну-ко, ну-ко! — Прошка бесцеремонно ссыпает в свою ладонь изрядно ягод из Глебкиного туеска и, со свистом втянув носом густой земляничный дух, быстро закидывает горсть в разинутый рот.
Жрать он горазд, а не драться, лениво думает Глеб.
— Эй, оставь, всё не слопай…
Ветер вроде опять поутих. Вставать не хочется — на солнцепёке совсем разморило, так бы и лежал, смотрел бы сквозь траву на небо, слушал стрекотание кузнечиков и низкое гудение тяжёлых мохнатых шмелей. Но и впрямь пора возвращаться.
Глеб нехотя поднимается, стряхивает травинки-былинки, прилипшие к ладоням, бережно берёт берестяной туесок…
Вдруг совсем рядом — как грохнет, затрещит…
— Гремит, ого! Говорил, гроза будет! — Бежим скорее!
Крупные капли одна за другой сыплются с неба. Через несколько минут летний ливень припустит вовсю.
Они мчатся к кромке леса, под навес большого дощатого сарая. Дёма, вовремя успевший укрыться от дождя, встречает их — вымокших до нитки, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами — насмешливо улыбаясь.
Пока сидят, пережидая ненастье, разговор заходит о том, почему стоит работа.
— А я слыхал, — полушёпотом признаётся Прошка, потирая нос, — как Ондрей с Даниилом спорили.
— О чём спор-то?
— Про Страшный суд спорили. Даниил одно своё — эх, так можно чудище броско разделать: чтоб дым из ноздрей, и зуб кривой, и копыта, и хвост. И грешников рядом — пусть кривятся, плачут пусть. Грозно и страшно, человеку — в наставление: мол, не греши.
— Так оно.
— А Ондрей-то… Не хочет он чудище. И так, мол, зла в мире много. Зачем ещё добавлять? Ещё говорил — отвращаться надо от зла…