Он не помнил, как его выволокли из храма на двор. Как прокололи лодыжки, меж сухожилием и костью — так прорезают ноги у освежеванной туши, чтобы подвесить ее на крюк. Как привязали его за ноги к кобыльему хвосту. Как пустили лошадь вскачь по кругу…
Последнее, что он увидел, когда с запрокинутой головой уже волочился по горячей, залитой кровью дорожной пыли — вылинявшую от жары синеву неяркого владимирского неба.
А потом прямо в его разбитое, окровавленное, когда-то такое красивое лицо иконописного праведника спикировал сверху чёрный жирный слепень.
Но в этот момент глаза Патрикия увидели уже совсем другое небо — тёмно-синее, бездонное, словно мерцающее золотом небо раннехристианских мозаик…
* * *
…Над городом полыхало пламя. Кругом валялись мёртвые тела — без числа, без счёта: разбойники секли людей без милости. Награбив столько, что не унести, свалили тяжёлое добро наземь и запаливали, «яко сенные кучи», поставы сукна и атласной парчи, тафты, бархата, иноземных шелков. Брали только золото, серебро, да драгоценные ризы, а деньги делили меж собою без счёта — мерками.
В пламени пожара уже плавились, валились со звонниц церковные колокола, когда налётчики двинули прочь — по пути безжалостно разоряя окрестные волости и сёла, трупами усеивая владимирскую землю.
И написал об этом набеге летописец с горечью и сокрушением великим: «Сия же злоба сключися июля в третий день от своих братии христиан…»