Вечером Росуэлл заехал за мной и не стал задавать вопросов. Хотя мне почти хотелось, чтобы он спросил, зачем я беру с собой гитару, но он промолчал. В машине мы слушали радио. Все песни были про настоящую любовь и пристрастие к наркотикам.
Когда мы приехали в «Старлайт», никого из «Распутина» еще не было. Мы с Росуэллом постояли в зале, разглядывая толпу. Многие пришли в костюмах, хотя до Хэллоуина оставалось еще целых два дня. Посетители бродили туда-сюда, равнодушно смотрели мимо меня, а я пытался представить, что они видят, когда косятся в мою сторону. Ведь не бога и не чудовище. Может, вообще пустое место.
Потом до меня донесся чей-то высокий пронзительный смех и, обернувшись, я увидел Элис. Она была все в том же костюме кошечки, только на этот раз с расшитым стразами воротничком вокруг шеи и малиновыми усиками. Элис шла с парнем по имени Леви Андерсон, заметив нас, она просто повисла на нем. Поравнявшись со мной, Элис окатила меня торжествующим взглядом и всем телом прильнула к своему Леви.
— Классная девочка, — прошептал Росуэлл, но я не испытал ни обиды, ни гнева. Только сердце забилось чаще, а сам я ничего не почувствовал.
Отыскав пустующий диванчик в углу, я уселся и уставился на свои руки, пока Росуэлл ходил в бар за водой.
— Ты в порядке? — спросил он, садясь напротив. В руке у него был картонный стаканчик с «Маунтин Дью». — Просто видок у тебя тот еще.
Я кивнул, не поднимая глаз от стола. Вся столешница была покрыта сигаретными ожогами.
— В чем дело? — спросил Росуэлл.
— Ты когда-нибудь задумывался о тайнах Джентри, обо всяких мерзостях? Ну, например, что на самом деле происходит, когда дети… когда дети умирают?
Он долго молчал, прежде чем ответить, вертя в пальцах стаканчик, так что льдинки потрескивали и стучали друг о друга, а «Маунтин Дью» плескалось кругами цвета антифриза.
— Я задумывался, что люди сложные существа, и что у всех есть свои секреты.
Я кивнул, гадая, почему он не хочет поддерживать этот разговор? Почему не задает вопросов? Мне хотелось, чтобы Росуэлл заставил меня заговорить о том, что не могло облечься в слова до тех пор, пока кто-то не заставит меня их произнести. Если бы он задал прямой вопрос, я был бы вынужден ответить. Но он промолчал.