Понемногу я стал привыкать к чудовищу. Каждый день любопытство и страх заставляли меня вынимать книгу из шкафа. Я добирался до семнадцатой страницы и быстро ее переворачивал. Неприятное чувство тут же заливало меня, заполняло до самых краев. С упрямством, недостойным похвалы, я снова и снова возвращался к восемнадцатой странице этой книги.
Тогда я так и не победил свой страх. Все уладилось само собой. Я научился читать и узнал, что чудовище — это медведь, пронзенный копьями охотников. Страх ушел. Когда все стало на свои места, я потерял к нему всякий интерес. Страх, который можно объяснить, безобиден. Но это странное чувство непреодолимой тяги к чему-то пугающему так и осталось при мне.
Страх жил во мне и сегодня. Никакие запреты родителей не могли меня остановить. В городе умирали мальчики, народная молва указывала дорогу к цыганскому табору. Я оказывался у загороженной территории и рассматривал лица цыган. Я точно знал, что ни один из этих несчастных, потерявших свободу людей не причастен к убийствам. Мне была известна правда о сапогах! Но непреодолимая тяга к чему-то волнующему и отсутствие возможности посмотреть в лицо настоящего убийцы вновь и вновь возвращали меня к табору. Это я тоже объяснить не мог.
Мой страх не был мне понятен. Я цеплялся пальцами за колючую проволоку, которой был обнесен табор, сосредоточенно следил за цыганами и чего-то ждал. Я точно знал, что убийц среди них нет, но трепетал точно так же, как перед появлением восемнадцатой страницы своей книги. Что это? Желание соответствовать мнению людей, менее осведомленных, чем я? Стремление снова ощутить неприятное чувство? Как бы то ни было, я нарушал запреты и приходил к табору.
Так было и сегодня.
От костров снова доносился запах вареного мяса, женщины на непонятном языке покрикивали на детей. Два милиционера вели мимо меня цыгана. Послушно заложив руки за спину, он шел и затравленным взглядом смотрел себе под ноги. С пустого ящика из-под бутылок за этим наблюдал — если взгляд слепого старика можно назвать наблюдением — дед Пеша. Смоля трубочку, он моргал веками давно умерших глаз. Дым, который старик выпускал изо рта, смешивался с белой бородой. Мне подумалось, что она у него такая, потому что он выпустил много белого дыма.
— Что смотришь? — бросил ему один из милиционеров.
Не дождавшись никакой реакции, кроме взгляда бездонных, как небо, глаз, он угрожающе наклонился и повторил:
— Что смотришь, спрашиваю?
— Эй, зачем кричишь на старика! — крикнул кто-то из табора. — Оставь его, он слепой!
Милиционер тут же потерял всякий интерес к старику и переключился на задержанного: