Врачам сказал почти всю правду:
- Устал я. Один я. Отдохнуть хочу.
Но отдохнуть не посмел, позвал Марью Григорьевну и велел ей, сдвинув брови, на большую строгость сил не было:
- За Романовыми гляди! Каждый день, как на духу...
мне... хоть на стену буду лезть, хоть бездыханному...
Уже через неделю вся Москва ожидала кончины государя. Многие опомнились: добрее царя Бориса Федоровича все-таки на Руси не бывало... Кто другой, когда порадел о простом народе? А Борис, взойдя на престол, на целый год освободил крестьян от податей. С купцов пошлин не взимали целых два года.
И все же у той правды, которую Марья Григорьевна докладывала мужу по утрам, было две стороны. Романовы свозят со своих земель на московские дворы верных им холопов, и все те холопы ходят по городу с оружием, веселы и задиристы. Вокруг дворов Годуновых толкутся.
Борис попросил привести к себе сына.
В розовой, ласково льющейся по телу ферязи, шитой розовыми жемчужинами, розовыми камешками, светящиеся тихим, улыбчивым светом, стоял перед Годуновым его кровинушка, воплощение всего лучшего, что собирался оставить по себе Богу, престолу, людям.
Когда-то Борис тешил Грозного одним видом своим, белозубой улыбкой, буйными черными кудрями, гибким, как лоза, станом.
С высоких подушек смотрел теперь царствующий развалина, отдавший молодость, силу, красоту, совесть, ум, .душу саму за единый глоток из чаши, называемой "Власть", смотрел на отрока, затая дыхание.
Высокий, тоненький, на висках вся суть его написана, что-то трепещуще, меняющееся от всякого мирского дуновения.
"Тяжело ему будет, - сказал себе Борис, - за всякую дурь - ответчик".
Кудри у мальчика были материнские, светлые, в глазах строгость и тоска обреченного...
Жалостью сжало сердце Бориса.
- Ты все учишься. Ты поиграй. Мне лучше. Поиграй...
И не мог вспомнить, во что играют дети одиннадцати лет.
Подозвал ближе, погладил по голове.
- Федя! Поиграй, покуда мальчик... Я тебя все к делам да к делам. Поиграй, милый... А я Богу помолюсь за нас с тобой.
И приказал собираться в церковь. Поднялся, а ноги не держат.
- Хоть на носилках! Пусть народ видит, что государь жив.
На паперти Успенского собора в носилки вцепился блаженный.
- Овечка моя, овечка! - заблеял, кривляясь и до того натягивая на лице кожу, что череп проступал. Отпрянул вдруг, заголосил: - Зубищи-то волчьи! Волк среди нас!
Волк!
- Я помню тебя, - сказал Борис блаженному, - ты - смеялся, когда я приносил сюда гроб моего старшего сына... Помолись за моего младшего.
Блаженный принялся стучать лбом о каменные ступени и зарыдал, будто ребеночек.