Живущие в ночи (Абрахамс) - страница 18

— Я имею в виду мое появление здесь. — Он был уверен, что ей известно абсолютно все.

— Я знаю лишь, что вы привезли деньги для подполья.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— Вам даже не известно, откуда и как я прибыл?

— Нет.

Он не мог понять, зачем ей понадобилось говорить заведомую ложь и откуда в этой женщине столько затаенной горечи. Очевидно, все оттого, что она калека. Однако надолго ли ее хватит? Ведь это все равно, что не дышать по собственной воле и в конце концов умереть. Разница лишь в том, что организм не допустит такого насилия над собой. В какой-то момент воля ослабнет и инстинктивное желание выжить, желание вдохнуть воздух и потом его выдохнуть возьмет верх. Поэтому даже калека не может годами испытывать сознательно подогреваемую неприязнь.

Женщина, казалось, угадала его мысли; по ее лицу скользнула горькая, насмешливая, чуть презрительная улыбка.

— Вы давно не были в этих краях? — спросила она.

— Давно, — ответил он сдержанно, стараясь не выдать своих чувств. — Очень давно.

— Насколько я понимаю, лет десять?

— Да, что-то около этого.

«Куда она клонит?» — подумал он.

— Когда человек долго живет вдали, он утрачивает связь со страной, — сказала она с некоторой бесцеремонностью.

— Пожалуй, вы правы. Ну и что же из этого следует?

— Я думаю, вы утратили связь со своей страной, — ответила она.

Бог мой! Не иначе, как она собирается читать ему мораль: с чего бы это?

— Как вы изволили заметить, — сказал он, — десять лет — большой срок.

— И, сам того не замечая, человек воспринимает вкусы, взгляды, образ мыслей окружающих.

«Постой, — решил он, — я задам тебе встречный вопрос».

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что сейчас вам было бы преждевременно выносить о нас суждение, потому что у вас нарушились контакты со своей собственной страной и вы можете подойти к ее оценке с зыбких моралистических позиций европейца среднего класса.

Он чувствовал, как закипает в нем злость, злость человека, которого дразнят без всякого к тому повода. Однако он подавил в себе злость, ведь он пользовался гостеприимством этой женщины и находился в положении ее должника. Еда перестала казаться ему вкусной. Он отодвинул тарелку и откинулся назад, его слегка поташнивало.

И вдруг совершенно неожиданно, впервые за все время, она увидела в нем человека, мужчину. До этого момента он был для нее, как все другие африканцы, как все белые, как все цветные, представителем — лицом, представляющим или символизирующим ту или иную расовую группу.

«Это потому, что я обидела его, — решила она. — Он сидит напротив, и я вижу боль в его глазах и почти физически ощущаю ее. Стала бы я себя так вести, будь он белым или даже цветным? Неужели опять эта проблема расы? По ведь ни белые, ни цветные не обходились с нами, как африканцы. В какой степени отвечает он за свой народ? В какой мере я ответственна за дела моих сородичей?»