…Дико — но Артём вдруг снова почувствовал возбуждение: горячечное мужское возбуждение, острое и очень сильное.
…Естественно, он ничего не кричал, и только вдруг понял, что у него выкатилась огромная незваная слеза. Он подхватил её уже на лету — как холодное насекомое, и сжал в кулаке.
«…Твоё тело — взбесилось!» — сказал он сам себе, не понимая, как то, что у него творится в паху, может сочетаться с тем, что творится в его голове.
Вернулся Петро с мешком съестного.
Над головой у него толпой кружились чайки, словно он нёс на голове мясную требуху.
Он ещё раз оглядел всё, что ему придётся везти, и посоветовал:
— Улепётывай, мудень.
Артём развернулся и пошёл.
Через три шага вспомнил и, не оглядываясь, ответил:
— Сам ты мудень.
Ещё семь шагов ждал, что его догонят, но никто не догнал.
* * *
…Кажется, он даже заснул — будто шёл, шёл по шаткому льду и упал в прорубь, — но в проруби оказалась не вода, а земля — причём горячая, словно разогретая, и очень душная.
Спал в этой душной земле.
Потом лежал, закрыв глаза, и пытался ничего не слышать, ничего не понимать, ничего не помнить.
«А вот я сейчас открою глаза и увижу маму, — молил он. — И окажется, что я дома, и мне двенадцать лет, и меня ждёт варенье, и муху поймал паук в углу, и она там жужжит, и я придвину стул и, привстав на цыпочки, буду смотреть, как он там наматывает паутину на неё, чтоб потом утащить муху в расщелину меж брёвен стены. А мать скажет: „Тёмка, как тебе не жалко? Мне вот жалко муху! Господи, что ж она так жужжит! Иди скорей чай пить!“»
— Что она так жужжит, мама? — спросил Артём вслух.
Он открыл глаза. Никакой мамы не было.
Постучались в дверь.
Артём сел. На полу лежали болотные сапоги — так бы и порезал их на куски.
«Какого чёрта они не откроют сами, — подумал Артём, невесть кого имея в виду под словом „они“. — Дверь не заперта!»
— Кого там? — спросил он громко.
Дверь медленно — зато со скрипом — отворилась, и на пороге образовался Василий Петрович.
Артём выдохнул так, словно если не весь груз, то хотя бы часть его вдруг упала с души.
— А я увидел вас — как вы по двору идёте. И такой красивый, такой поджарый и помолодевший… Когда б вас в Москву — комсомольские барышни бы таяли… и в таких сапогах! — с порога зажурчал Василий Петрович, весь щурясь, как рыболов.
— Тьфу на них! — сказал Артём, глянув на сапоги, и снова почувствовал, как близко слёзы у него.
— Отчего же это, — удивился Василий Петрович, тоже заметив сапоги на пути у себя. — Мне бы такие очень понадобились — осень уж близится, осень, а мои развалились совсем.