Федора рассказывала, и каждое слово ее острой болью пронизывало мое сердце.
— Вон какой ты стал, а?
— Такой, — сказал ей.
— А мы народ темный, — вздохнула она, — ничего не понимаем.
Отойдя к двери, Федора спросила:
— Сказать, что ль, Ельке, видела, мол, тебя?
— Почему же не сказать?
— Обязательно скажу.
Глянула мельком на узду:
— Мужика не отпустишь?
— Молись, что случайно не подстрелил его. Была бы теперь вдова.
С облегчением вздохнул я, когда за ней закрылась дверь. Все прежнее: мысли, чувства, неизъяснимая радость, сладостные мечты, — все вспыхнуло с прежней силой. Она жива, моя Лена. Она думает обо мне. А я не знал и не писал ей. Но я увижу ее, теперь скоро увижу. Как только проведем уездный съезд Советов.
Закрыл глаза, и вот она, с золотым загаром лица и рук, стоит передо мною и смотрит на меня своими ясными голубыми глазами…
Делегаты съезжались с самого раннего утра. Подводы заполнили почти весь двор земской управы. Много приехало верховых. Люди ходили по просторным коридорам управы, знакомились, говорили, спорили и, радостно восклицая, хлопали друг друга по плечам. Гул стоял в этом приземистом желтом здании. Никогда еще земская управа не видела таких разнообразных по одежде людей. Приезжали сюда раньше дворяне–помещики, предводители, земские, становые приставы, исправники, бородатые старшины и разные чиновники. А мужики, если и приходили сюда тягаться с помещиком или кулаком, то ютились где‑нибудь во дворе. Они со страхом поглядывали на это здание, не ожидая от людей, сидящих в нем, ничего для себя хорошего. Сейчас же собираются сюда они как хозяева, они, эти коренные деревенские жители в полушубках, зипунах; фронтовики в пропахших окопами шинелях; женщины, познавшие радость свободы; матросы всех морей; рабочие, вернувшиеся на это время в свои села на помощь; инвалиды разных категорий и много иных. Этот разнообразный люд держал сейчас себя так, будто собирался здесь каждый день. Пытливо заглядывали они в комнаты канцелярии, осматривали помещение, проникали всюду.
В большом зале бывшего Дворянского собрания, где откроется съезд, на стене, в огромной раме, среди распахнутых флагов укреплен портрет того, имя которого уже было известно всем.
— Вот он, — указывая на портрет, говорили полушепотом, — Ленин!
И люди подолгу стояли, смотрели, изучали глаза его, и им казалось, что великий человек, с простым лицом и простым именем, тоже в свою очередь прищурившись, изучает их, испытующе вглядывается и безмолвно о чем‑то предупреждает.
Мы, пять человек, сидим и составляем огромную повестку дня, обсуждаем ее, просматриваем списки делегатов. Мы знаем, что будут среди них — обязательно будут — и не наши люди: разные эсеры, анархисты и просто без названия. И нам надо подготовить тех, кто будет выступать против них. Проходя по коридору, каждый из нас прислушивается к разговорам, особенно к спорам. Событие в Маче научило не только нас, но и многих смотреть вокруг себя зорче. Шугаев Степан — рабочий, приехавший из Петрограда в свое родное село, человек, говоривший с Лениным, — само собою занял первое место. И вот он уже обсуждает с нами сложные вопросы съезда. Лицо у Шугаева в свежих царапинах.