— А тебя не бил? — вдруг спросил Авдоня, которому стыдно стало, что парень известил об этом всех.
— И меня бил. А кого не бьют? Всех бьют!
Заря совсем потухла, кое‑кто направился домой.
Подошел Павлушка.
— Отведем девчонок? — предложил я.
— Куда?
— В сторонку. Поговорим.
— Нет, домой мне пора.
— Домой и проводим.
Настя и Оля стояли, словно дожидаясь нас.
— Девочки, домой, — нарочно строго сказал Павлушка.
— Проводите нас.
Взяли их за руки, вчетвером пошли. Уже возле гумна до нас донесся Авдонин голос: «Настя–а! О–оля!»
Девчонки как будто не слышали.
— Кто быстрее всех на свете? — спросил мудрец.
— Конь, — ответил первый.
— Мысль, — сказал мудрец. — Кто жирнее всех на свете?
— Свинья, — ответил второй.
— Земля, — сказал мудрец. — Кто милее всех на свете?
— Жена, — ответил третий.
— Сон, — сказал мудрец.
Сон… Сколько бы я дал, если бы был богат, чтобы меня не будили так рано, чтобы дали поспать еше хоть немножечко, хоть чуть–чуть. Хочется плакать, ругаться, в драку лезть, лишь бы отвязалась мать. Но она неумолима! Сначала будит тихо, затем все громче и громче. Я бормочу ей «сейчас, сейчас», а сон еще крепче сковывает меня, и никак не могу головы поднять.
— Встава–ай, встава–ай! Дядя Федор идет.
— Сейча–ас.
— Завтрак проспишь.
— Ну, сей–час…
Пытаюсь открыть глаза, и кажется, уже открыл. Вот и встал, обуваюсь, вот иду, а мать:
— Да что же ты, встанешь аль нет?
— Сейча–а-ас… Ну, иду, ну, чего ты…
Мать уходит. Снова будто встаю, даже ворчу, обуваю лапти, одеваюсь, и все это тихо. И тепло мне, о чем‑то думаю и… сны, сны один за другим, второпях.
— Да ты встанешь, что ль, чертенок? — уже кричит мать, и с меня летит дерюга.
Мне сразу холодно, злоба пронизывает, я ругаюсь, плачу, проклинаю себя, отца, всех братьев и с ужасом думаю, что ведь так вот рано придется мне вставать всю весну, лето, осень. Мне, мальчишке, придется вставать раньше отца, раньше всех мужиков. А сверстники мои спят, и братья спят. Их мать не будит. Чем я виноват?
— Э–эх, народи–или! — сквозь слезы кричу матери. — Че–орт вам велел!
— А вот возьму сковородник и нарожу тебе! — злится и она. — Ишь, какие слова говорит! Может, ты и матерпо ругаешься?
Мне хочется сказать «ругаюсь, да еще как», но я уже «разгулялся». Торопливо накручиваю портянки, сую ногу в лапоть, задергиваю оборы, обвиваю ими ногу. Мать, жалея, говорит:
— На стойле отоспишься.
Готов. Иду умываться. На улице ни души. Пока в сенях умываюсь, слышу един за другим три удара плетью.
Мать открывает дверь из избы, произносит коротко:
— Сам.
Схватив сумку, плеть, дубинку, бегу догонять дядю Федора. Глаза хоть и слипаются, но утренний холод пронизывает насквозь.