В лёгком расстройстве чувств я выбрался наружу из комнаты и через кухню вышел (как — сам не пойму; нет, здесь хоть план черти со стрелочками, или указатели развешивай в коридорах!) в сад. Меня немного занимала загадка, откуда такой огромный дом с таким приусадебным участком у одинокой учительницы из глубинки. Хотя — скоро я оставил эту мысль, потому что сад был отличный. Около дома — где были разные грядки и клумбы — ухоженный, а дальше вглубь — приятно запущенный, от дорожки осталось одно воспоминание. Я осторожно двинулся по ней, чтобы не пропороть ногу, но ни бутылочных осколков, ни проволоки тут не валялось. Земля была тёплой, уже совсем летней и немного колкой.
Дом быстро скрылся из глаз за зеленью, а я вскоре оказался возле забора — из тёмных некрашеных досок, но крепкого и глухого, без щелей — в котором неожиданно обнаружилась небольшая калитка, запертая на засов, который, вопреки моим ожиданиям, был смазан и двигался легко. Чисто ради интереса я открыл калитку и выглянул наружу. Осторожно. Не знаю, почему — может, просто потому, что глупо выглядишь, выглядывая вот так в бермудах и босиком? Или… или ещё почему?
Передо мною оказалась узкая, наглухо заросшая по краям лопухами (посредине оставался узкий проход, явно наезженный велосипедами) улочка, стиснутая заборами. Даже не улочка, какой‑то проулок–переулок. Слева она упиралась в стену зелени — то ли тупик, то ли парк какой — а справа вливалась в другую улицу, пошире и не такую заросшую, но столь же «оживлённую».
И калитка, и улочка мне понравились. Было в них что‑то загадочное и таинственное, как в калитке, ведущей на болота, около которой старый сэр Генри Баскервилль был напуган до смерти знаменитой собакой своего имени. Хотя внешне — ничего общего, конечно, не было между туманными английскими болотами и солнечной русской улицей.
Ещё раз окинув взглядом улицу, я закрыл калитку, аккуратно задвинул масляно клацнувший засов и пошёл обратно к дому.