— Ах, профессор! — Он покачал головой. — Не слишком.
— Что случилось?
Бенни рассказал ему все, ничего не утаив.
Пейджел запрокинул назад свою большую голову и расхохотался. Бенни, сгоравший от стыда, лишь едва заметно улыбнулся в ответ, потому что понимал: ему тоже было бы смешно, не случись такое с ним самим.
— Давайте теперь я вам расскажу, как я сел в лужу, — сказал Пейджел, успокоившись. — Никита, вам известно, кто такой Лучано Паваротти?
— Толстяк с носовым платком?
— Он самый, Никита. По-моему, он — лучший тенор в истории. Феноменальный голос! Я не говорю о его последних годах, когда он в основном работал на публику. Я говорю о его расцвете. Идеальный тембр! Он пел так самозабвенно, так легко! Невероятно… В общем, сказать, что я был его фанатом, — значит ничего не сказать. Я собрал все его записи. Без конца слушал их и мечтал только об одном: хотя бы раз в жизни услышать живого Паваротти. И вот в восемьдесят седьмом году он и Джоан Сазерленд давали концерт в нью-йоркской Метрополитен-опере. Сазерленд, Никита, — лучшее сопрано мира. У нее прозвище La Stupenda — Великолепная. И вот мой близкий друг Джеймс Кэбот из Университета Джонса Хопкинса сообщает, что не только достал нам билеты, но и может после концерта провести нас в гримерку, и я познакомлюсь с самим Паваротти! Короче говоря, Никита, впервые в жизни мне ничто не помешало; нашлись и деньги и время. Мы с женой полетели в Нью-Йорк. Что вам сказать о концерте? Захватывающе, величественно. А квартет из «Риголетто» — это что-то восхитительное! Я запомнил его на всю жизнь. В общем, после концерта мы отправились за кулисы. А надо вам сказать, что я целых две недели подтягивал свой оперный итальянский. Мне очень хотелось выразить великому человеку восхищение на его родном языке. Я заучил фразу: «Вои сьете магнифичи. Соно ун гранде фан», то есть: «Вы великолепны, я ваш большой поклонник». Но я опростоволосился, Никита, совсем как вы со славной мисс Бекман. Совершенно забывшись, захваченный величием момента, я сказал человеку, которым так восхищался: «Соно магнифичи», то есть: «Я великолепен»… — И Фил Пейджел снова добродушно рассмеялся.
— В самом деле, профессор? — с изумлением спросил Гриссел.
— В самом деле, Никита. Паваротти как-то странно на меня посмотрел, отвернулся и начал разговаривать с кем-то другим. К тому времени, как я понял, как оплошал, было уже поздно. Прошло много месяцев, а я все еще краснел за свою
фо паи жалел о том, что тогда случилось, и упрекал себя. А все, что тут можно сделать, — рассмеяться. И понимать, что действовал из лучших побуждений. И по-прежнему наслаждаться его замечательным голосом.