Парень разжал руки и, как маятник метронома, начал раскачиваться взад и вперёд.
— Чем это он тебя? — забыв про всякую злобу, обращаюсь к «метроному».
Едва шевеля губами, отвечает: «Не знаю…» Его товарищ, всё время стоявший рядом, пронзительно засвистел.
— Бежим! — крикнул Зверев, и, медленно набирая скорость, вся наша компания побежала вверх по холмам.
Вдалеке послышались топот и крики. Обернулись — человек десять-пятнадцать с городошными битами в руках стремительно спускались с горы вниз.
Мы резко прибавили ходу. Пробежали мимо Боруха, ведущего под руку девчонку с косичками. Удивленно посторонившись, вежливо пропустили нас вперёд.
Холмы становятся всё круче. В висках молотом била горячая кровь. Глаза вылезли из орбит, пот градом катил по лицу, разъедая веки.
Обращаюсь с мольбой к ногам: «Ну, бегите, бегите!» — и они, налитые ядом страха и ужаса, не бегут, а несутся.
Если бы наше тяжёлое, хриплое, прерывистое дыхание записать на «Панасоник», создалось бы впечатление звукозаписи ритуального любовного экстаза племени «тумба-юмба».
Но, увы, нам было не до любви.
Всё круче и круче вздымались холмы. В сумерках они напоминали мерцающий рельеф пейзажа Эль Греко «Буря над Толедо».
Всё ближе и ближе глухой топот стада носорогов.
— Ноги, ноги, возьмите себя в руки, и вы спасёте и себя и меня…
Что нам спринтеры Сиэтла, бегущие по гаревой дорожке под рёв стотысячного стадиона! Истинные мировые рекорды скорости ставятся в одиночестве, душными майскими сумерками, где единственный молчаливый зритель — тонкий серп месяца.
На голом холме торчит телеграфный столб. Я только теперь оценил полностью гипнотическую силу магии Харитонова. Он подбежал к столбу и слился с ним воедино. Носороги пронеслись мимо.
Наш похоронный бег пролегал мимо матвеевского гранитного утопленника, антрацитово мерцающего в дрожащем свете Млечного Пути.
С противоположного берега в торжественной тишине, пересекая воды Оки, неумолимо движется на нас ладья Харона.
— Нет уж, к чертям, — ноги, словно спицы спортивного велосипеда, в своём мелькании исчезают совсем, и тело, как бы приподнятое над землёй, летит само по себе, её не касаясь.
Тяжело дышит мне в спину Зверев. Впереди с Володей несётся Эдик Штейнберг. Зловещий топот носорогов вот-вот настигнет нас.
Цвет русского авангарда шестидесятых годов в сверхперенапряжении, обливаясь кровавым потом, вылетает, наконец, на плато, где начинается город Таруса.
Первое здание на нашем пути — чернеющий огромный саркофаг школы. Мы круто заворачиваем во двор. Володя и Эдик проносятся в глубь двора, в один из тамбуров дальнего выхода, мы со Зверевым занимаем ближний.