— Рад тебя видеть, — сказал Андреас, подходя к Еве. — Знаешь, я…
— Спасибо за цветы и за то, что вернул мне ожерелье.
— Да не за что. Клемпнер снял твое ожерелье с руки мертвого француза, а Ганс попросил ювелира отремонтировать застежку.
— Спасибо вам большое, — Ева провела пальцами по висящему у нее на шее ожерелью. — Оно для меня много значит. — Вдруг, спохватившись, она решила поскорее сменить тему разговора. — А почему профессор Кайзер так кричал на тебя?
— Видишь вон тот ряд капусты?
Ева кивнула.
— В нем несколько кустов выступили немного в сторону.
— Ну и что?
— А то, что теперь я из-за этого должен вырвать весь ряд и посадить вместо него огурцы.
— А почему бы просто не пересадить те несколько кустов?
— Вот и я о том же говорю, но отец настаивает, что если хотя бы один — не на месте, то вырвать нужно весь ряд.
— Ну и правильно, — хмыкнул Вольф. — У тебя там полряда не на месте.
Андреас в сердцах швырнул тяпку на землю.
— И все равно, вырывать весь ряд — не выход! Просто он уже не знает, к чему придраться, — Андреас поднял тяпку. — Ну и ладно. Вырву все без проблем, если ему так хочется.
— Хорошо, ребята, я поехала, — сказала Ева, садясь на велосипед. — Хочу навестить Линди.
Андреас вытер лоб рукавом рубашки.
— Я слышал, ей уже лучше?
— Да, намного.
В этот момент Андреас заметил в руке Евы сверток.
— А это что?
— Мой подарок для Линди.
— Правда? И что за подарок?
— Кукла.
* * *
День Пятидесятницы в 1930 году выпал на 8 июня. Из-за зарядившего с раннего утра дождя он выдался унылым и сырым. Каждое воскресенье преподобный Фольк ровно в 7:00 звонил в церковный колокол, чтобы напомнить жителям деревни о наступлении дня Господня. За час до богослужения он звонил еще раз, созывая прихожан, и, наконец, в третий раз колокольный звон раздавался за десять минут до собрания, чтобы подогнать опаздывающих.
Когда отец направился к парадной двери, чтобы подать второй сигнал, Ева встала из-за обеденного стола. Это был день ее конфирмации. Ей предстояло подтвердить перед общиной свою веру в доктрины христианской церкви, в которой она находилась с младенчества. Ева медленно поднялась по лестнице в свою комнату, ранее принадлежавшую дедушке, и переоделась в недавно пошитое для нее традиционное черное платье. У него был изящный белый воротничок, а край длинной юбки доходил почти до лодыжек. Осмотрев себя в зеркале, Ева взволнованно достала из коробки пару черных лакированных туфлей, подаренных ей накануне дядей Руди.
Обувшись, она несколько раз мазнула себе шею маминым одеколоном. Это был «Echt Kulnisch Wasser 4711»